Вот о чем я не стала рассказывать Эрнесту: по правде говоря, когда я случайно наткнулась на настольные игры Боланьо, меня начало мутить. Не от отвращения, а от ощущения, что время разломилось. На полке встроенного шкафа хранился целый мир энергии, и внимание, которое когда-то уделялось этим стопкам коробок с играми, сохраняло свою мощь, проявлялось в чувстве гиперобъективации – что-то словно наблюдало за каждым моим движением.
День истаял, перешел в вечер. Взошла луна, почти полная, и это повлияло на мою ориентацию в пространстве. Я сидела на низкой бетонной стене, глядя, как гаснут далекие огни “WOW”. Словно в ответ, одна за другой выглянули звезды – они вдали и неотступно с нами. Вдруг пришла догадка, что, по большому счету, мне необязательно находиться в больнице рядом с Сэнди. Последние двадцать лет мы жили на противоположных побережьях, держа каналы связи открытыми, полагаясь на то, что сила мысли запросто перемахнет через три тысячи миль. Разве теперь должно быть по-другому? Я могу дежурить у его постели везде, где бы ни оказалась, сочинять колыбельную наоборот – такую, которая прорвется сквозь сон, такую, которая его разбудит.
Как и обещала, встретилась с Эрнестом на Вольтер-стрит, в приятном ресторанчике в гавайском стиле, где подавали рваную свинину и украшенные крохотными зонтиками смузи. Он пришел с опозданием, слегка растрепанный, договаривая фразу в одностороннем диалоге. Одна пуговица на его рубашке разболталась, и мне мимолетно вспомнилось, как я пришивала такие пуговицы, вспомнился мой потемневший серебряный наперсток. Эрнест заказал два кофе по-кубински и возбужденно выложил все, чем забита у него голова; если кратко, он собирает вещи и уезжает – почти напал на след святого, который избавляет недоедающих и болезненных детей от хворей, вызванных их образом жизни.
– У тебя есть дети? – спросила я.
– У меня – нет, – сказал он, – но, по моему разумению, все дети – наши. У моей сестры трое. Двое – просто необъятные, еле передвигаются. Она их балует, закармливает поджаренным хлебом с сахаром. Святой спасет детей.
Вопросы, возникшие у меня, пересекались со всем, что я читала про рост заболеваемости раком, диабетом и гипертонией в детском возрасте: мир фастфуда берет в тиски наше молодое поколение.
– И каким образом он их спасет? – спросила я.
– Об этом я тебе пока не могу рассказать.
– А откуда ты про него узнал?
Он пристально уставился на меня, словно надеясь, что я расслышу его мысли и сэкономлю его драгоценное время.
– Мне это открылось во сне, как и вся священная информация. Он в пустыне, и, по-моему, я знаю, где его найти. Это типа как секта, в позитивном смысле, и я в нее вступлю. Может, смогу работать на ферме, или помогу строить навесы, или организую бейсбольные команды для мальчиков.
– Девочки тоже играют в бейсбол.
– Это да, – сказал он рассеянно. – Бейсбол для всех.
– Да благословит детей судьба. А тебе спасибо за доверие.
– Возможно, там мы с тобой увидимся.
– Но как мне тебя найти? – спросила я.
– Носи обертки с собой, на ночь клади под подушку. Тебе все откроется во сне. А найдешь фотку – побереги для меня.
И с этими словами ушел – отправился с донельзя неожиданной миссией. В разноцветных сетях, украшавших стены, запутались морские звезды. Кофе, заказанный Эрнестом, был сладкий, с сильным привкусом корицы. Сидя там, я мысленно спроецировала себя обратно в Нью-Йорк, стала просеивать один слой памяти за другим – занялась визуальной археологией. М-да, а я ведь умолчала о том, что снимок очень темный. Игры лежат аккуратной стопкой, но фотоаппарат утаил все прочее, что было в шкафу, – и кожаную куртку Боланьо, и стоптанные кожаные ботинки, и его блокнот с заметками для “2666” – тонкий, черный, с загадочными пометками на миллиметровой бумаге. Вещи, которые я видела и трогала.
– Этот господин не заплатил по счету, – нахмурилась официантка.
– Не беспокойтесь, я это возьму на себя, – сказала я.
На полу у моих ног лежала пуговица. Всего лишь серая пластмассовая пуговка с продетой в нее тонюсенькой ниткой; я сунула ее в карман – счастливый грошик, выпавший “орлом”, из сна, увиденного в совершенно другом сне.
В тот вечер я разложила обертки на столе. Ни тебе следов шоколада. Ни тебе запаха карамели. Если не считать нескольких песчинок, чисты, как слезинка ребенка. “Это типа как секта”, – сказал Эрнест. Абсурд, а не расследование – вдруг сообразила я и рассмеялась во весь голос. Мой смех повис в воздухе, словно готовясь на меня наброситься. Я попыталась составить ментальную карту ситуации. Итак, вот она я в “Дрём-мотеле”, сижу на стуле у стеклянных раздвижных дверей с видом на пляж. Мне снится сон, побуждающий отправиться из Санта-Круса в Сан-Диего, там я знакомлюсь с Эрнестом, и он рассказывает мне о кострах, которых никто, кроме меня, не видел. Помню, как ворошила обугленные обертки, а потом завернула хлопья пепла в кусок марли.
Вскочила, перерыла карманы куртки, но бинт словно испарился. Заметила, что кончики моих пальцев измазаны чем-то черным, и это заставило призадуматься: что конкретно велел Эрнест? Велел спать с обертками под подушкой, но не дал указаний насчет их состояния. В ящике тумбочки – спичечный коробок, на нем записан какой-то телефонный номер. Чиркнув сразу двумя спичками, я подожгла обертку. Горела она медленно, испуская слабый запах скошенных лугов. Я вырвала из блокнота листок, ссыпала на середину пепел, сложила бумажку в несколько раз, словно птичку-оригами.
Сунув пакетик под подушку, задумалась, можно ли считать нас с Эрнестом друзьями. Вообще-то он про меня ничего не знает, а я про него – еще меньше. Но так иногда случается: незнакомого человека с кучей недостатков знаешь лучше, чем кого бы то ни было. Я заметила на пыльном полу серую пуговицу. Наверно, выпала из кармана, когда я сбросила куртку – та, скомканная, до сих пор валяется там, где упала. Я потянулась за пуговицей – смиренный жест, неотличимый от какого-то другого, который мне, похоже, суждено повторять.
Подвывали гончие, а еще дальше, в Санта-Крусе, гортанный лай короля морских львов отзывался отголосками над пристанью, пока остальные спали. Раздался тихий свист. Вой гончих таял в тишине. И я почти расслышала звуки увертюры к “Парсифалю”, всплывающей из потустороннего тумана. Из бумажника выпало фото: маленький мальчик с женщиной в темном креповом платье. Я была уверена, что где-то уже видела этот кадр – может быть, в сцене какого-то фильма. Крупным планом глаза цвета шоколада, коврик с крохотными цветочками, по которому словно пробегает волна, – но это вовсе не коврик, а оборка платья в свете фар машины, проезжающей мимо. Я сунула руку под подушку, притронулась к пакету – он и вправду там лежит? Да, сонно подтвердила я, а потом закрыла глаза, и меня обступили дрожащие, размытые картинки: лебедь, копье, Святой простец.
Снова забрела на Вольтер-стрит, у рынка органических продуктов повстречала Кэмми, помогла ей выгрузить несколько коробок лукового джема. Заметила, что ее зарядник подключен к приборному щитку. Мой-то телефон давно разрядился: ведь свой зарядник я оставила в “Дрём-мотеле”, воткнув в настенную розетку – так он там и болтается до сих пор, несчастный, утративший свое предназначение. Кэмми одолжила мне мобильник – справиться про Сэнди. Все время, пока длился мой разговор, Кэмми болтала без умолку, но суть я все-таки уловила. Сэнди до сих пор не пришел в сознание.
