В номере не топили, и я, закутавшись, валялась на диване, смотрела вполглаза канал “Невероятные дома” – бесконечные передачи, где архитекторы разъясняли, как встроить здание в скалу или глинистый откос, какие законы механики станут подспорьем, когда конструируешь пятитонную вращающуюся крышу из меди. Жилища, похожие на исполинские каменные глыбы, – точные копии реальных глыб окрест. Дома в Токио, Вейле и калифорнийской пустыне. Я то засыпала, то просыпалась – а на экране мелькал один и тот же японский дом либо особняк, символизирующий три части “Божественной комедии”. Интересно, каково ночевать в комнате, олицетворяющей дантовский ад?
Утром смотрела, как мимо моего окна носились чайки. Окно было закрыто, и слышать их я не могла. Тихие, тихие чайки. Моросил дождь, и прически высоких пальм раскачивались на ветру. Я надела шапку и куртку, вышла поискать, где бы позавтракать. Кафе “На набережной” еще не открылось, и я выбрала заведение на Роуз-авеню с собственной пекарней и вегетарианским меню. Заказала миску кейла с ямсом, но по-хорошему мне хотелось стейк с яичницей. Мужчина, сидевший рядом, без умолку рассказывал товарищу про какое-то государство, которое завозит из-за границы гигантских плотоядных каймановых черепах, чтобы избавляться от плавающих в священной реке трупов.
В районе Роуз-авеню был букинистический магазин. Я поискала “Третий рейх”, но книг Боланьо вообще не было. Нашла подержанный диск с фильмом “Гамельнский крысолов”, с Ваном Джонсоном в главной роли. Нашла – и сама не поверила своей удаче. Явственно услышала голос Кей Старр, матери мальчика-калеки, – трогательно причитая, она пела: “Где же мой сын Джон, сыночек мой?” И это натолкнуло на мысли о пропавших детях. Дети и обертки от шоколадок. Связь определенно есть, хотя, наверно, не самая тесная. Невероятно другое: ни в одной газете о пропавших детях – ни слова. Закрались сомнения: а если ничего подобного нет и не бывало? Пусть и сложно представить, что Кэмми стала бы выдумывать такую историю.
На Пасифик-авеню, в торговых рядах, я помешкала у двери с вывеской “Кухня Мао”. Застыла в раздумье: зайти, не зайти? Тут дверь распахнулась, и какая-то женщина поманила меня внутрь. Самое настоящее заведение общественного питания: неотгороженная кухня – с плитами для готовки в промышленных масштабах и чанами дымящихся китайских пельменей под табличкой “Народная пища”, на дальней стене – выцветшие плакаты с рисовыми плантациями. Припомнилась одна давнишняя поездка: мой друг Рэй и я разыскивали пещеру близ китайской границы, где Хо Ши Мин составлял Декларацию независимости Вьетнама. Шагали по нескончаемым рисовым полям, и были они бледно-золотые, а небо – голубое, безоблачное, и мы ошалевали от зрелища, которое для большинства было привычным. Женщина принесла чайник со свежим отваром из имбиря, приправленным лимоном и медом.
– Вы кашляли, – сказала она.
– Я всегда кашляю, – рассмеялась я.
На моем блюдечке лежало печенье с предсказанием. Я сунула его в карман – приберегу на потом. Подстроилась под атмосферу смиренной умиротворенности, которая прилагалась тут к кушаньям и напиткам, размышляла ни о чем. Просто о каких-то обрывочных пустяках, ничего не значащих мелочах – к примеру, вспомнились мамины слова, что Ван Джонсон всегда ходил в красных носках, даже в черно-белых фильмах. Интересно, он и Крысолова в красных носках играл?
Вернувшись в номер, разломила печенье, развернула листок с предсказанием. “Ваша нога ступит на почку далекой страны”. Постараюсь ступать поосторожнее, буркнула я под нос, но, перечитав, сообразила: нет, тут написано “на почву”. Наутро решила отправиться вспять по собственным следам, вернуться к истоку, войти в тот же город, в тот же отель в Джапантауне, в двух шагах от той же самой Башни Мира. Пришло время для бдения у постели Сэнди, пока он мучительно трудно проходит через экстремальные состояния – причем, вопреки своему обыкновению, не ради исследования воображаемых систем, нет, сейчас он должен измерить глубины собственной души. По дороге в аэропорт пришла мысль, что история Гамельнского крысолова – в сущности, не про месть, а про любовь. Я взяла билет до Сан-Франциско в один конец. Мне мимолетно показалось, что в очереди на предполетный досмотр вроде бы стоит Эрнест.
Башня Мира, Джапантаун
Интенсивная терапия
Когда я снова въезжала в Сан-Франциско, на дорогах было свободно. Номер в отеле “Мияко” пока не приготовили, и я, пройдя через недра двух торговых центров, перекусила в ресторане “На мосту”. Повар меня вспомнил, приготовил спагетти с икрой летучей рыбы. Все было точь-в-точь как несколькими неделями раньше – разве что Ленни недоставало: его присутствие приободрило бы меня. На телеэкранах крутились закольцованные отрывки из аниме “Жемчуг дракона”. Я поймала себя на том, что кое-как продвигаюсь по траекториям манги – листаю задом наперед “Тетрадь смерти-7”, пытаясь разгадать зрительный ряд. Черная угроза, нависшая в воздухе над мальчиком. Свет, сочащийся сквозь страницы с прерывистыми последовательностями цифр. Мои спагетти исчезли. Я едва вспомнила, как их ела. На счете дата – “1 февраля”. Куда подевался январь – пролетел стрелой? Я составила список дел, к которым давным-давно следовало бы приступить. Скоро со всем управлюсь, сказала я себе, но в первую очередь, с самого утра, поеду в больницу в округе Марин, где в отделении интенсивной терапии лежит как лежал беспамятный Сэнди. В пику этому факту я зашла в магазин, купила Сэнди каких-то сладостей из красной бобовой пасты. Сэнди любил такие – веерообразные ломтики рая.
Легла я рано. По телевизору смотреть было нечего. Я вообразила, что нахожусь в Киото, – без труда, ведь в моем номере кровать была чуть выше пола, а рядом – лампа с абажуром из рисовой бумаги и композиция из серой гальки, продуманно разложенной в бамбуковой песочнице. На тумбочке лежал полосатый – совсем как леденец – карандаш. И не такая уж я сонная, сказала я себе, надо бы встать, написать что-нибудь. Но не встала. В итоге написала слова, которые вы видите на этой странице, хотя тем временем от меня ускользнул целый сонм других слов, которые упорядочивали эфир в алфавитном порядке, подтрунивали надо мной во сне. За сюжетами не следуют, по сюжетам пробираются. Совет, полученный от манги, закольцованная мантра, которая срослась с моими собственными мыслями.
До карандаша было, казалось, очень далеко – мне не дотянуться, и я отчетливо видела себя – наблюдала, как погружаюсь в сон. Облака были розовые и падали с неба. Я шла в босоножках, разгребала ногами груды красных листьев вокруг святилища на невысоком холме. Там было маленькое кладбище с рядами божеств-обезьян, некоторые из них щеголяли в красных плащах и вязаных шапках. Громадные вороны что-то клевали, рылись в иссыхающих листьях. Это еще ничего не значит, кричал кто-то – вот и все, что я смогла запомнить.
Утром я договорилась, чтобы меня подвезли до больницы в округе Марин – помогли общие друзья, которые взялись ухаживать за Сэнди. Никого из его родни в живых не осталось, так что все должен был улаживать маленький круг преданных друзей – те, кто знал и любил Сэнди. Я снова вошла в отделение интенсивной терапии. С прошлого раза, когда я приезжала с Ленни, ничего не изменилось; врач, по-видимому, не особенно надеялся, что Сэнди придет в сознание. Я обошла вокруг койки. На спинке висела заполненная карточка: второе имя Сэнди – Кларк, а родился он в один день с моим сыном – вот факт, о котором я почему-то позабыла. Я стояла, судорожно подыскивая правильные мысли – такие, чтобы прорвались сквозь плотную завесу комы. Мне представлялся Артур Ли в тюрьме, маленькие красные книжечки, разложенные, как колода карт. Виделось, как Сэнди медленно-медленно падает на парковке около банкомата. Еще чуть-чуть – и я расслышала бы его мысли. Выздоровление – оно же реконвалесценция. Латынь. Пятнадцатый век. Я оставалась там, пока силы не иссякли, – сколько могла, сопротивлялась сильнейшей фобии, которую в меня вселяют трубки, шприцы и искусственная тишина больниц.
