Прокрутила в памяти наш разговор. “Пробовал с тобой связаться”. Я знала – и впрямь пробовал, так уж у нас повелось – экстрасенсорные штучки. Мысленно вернулась в места, по которым мы путешествовали: Гавана, Кингстон, Камбоджа, остров Рождества, Вьетнам. Мы нашли реку Ленина, на которую Хо Ши Мин ходил мыться. В Пномпене меня облепили пиявки, когда мы застряли на затопленной улице. Потом, в гостинице, я стояла перед раковиной в ванной, меня трясло, а Рэй спокойно снимал с меня пиявок. Помню, как из густых джунглей в Ангкор-Вате вышел слоненок, убранный цветами. У меня был с собой фотоаппарат, и я тихонько смылась – пошла одна вслед за слоненком. А вернувшись, увидела, что Рэй сидит на широкой веранде храма, вокруг него – дети. Он поет им песню, и его длинные волосы подсвечивает солнце – рисует нимб вокруг головы. Невольно вспомнилось Святое Писание – “пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне”
[15]. Он поднял на меня глаза, улыбнулся. Я слышала смех, звяканье колокольчиков, шлепанье босых ног по храмовой лестнице. Все это совсем близко: солнечные лучи, нежность, вкус времени, потерянного безвозвратно.
Утром выпила два стакана минералки, приготовила яичницу-болтунью с зеленым луком, съела, не присаживаясь за стол. Пересчитала деньги, сунула в карман карту, налила полную флягу воды, завернула в тряпку несколько булочек. Год Обезьяны начался, и я телепортировалась на новую территорию, на шоссе в голой степи под молекулярным солнцем. Шагала без передышки, рассчитывая, что рано или поздно подвернется попутка. Заслонив глаза от солнца, увидела – он уже близко. Он опустил стекло, сидя в кабине видавшего виды синего пикапа “форд” – преображенного обломка обветшавших небес. Он был в другой рубашке – все пуговицы на месте, чем-то напоминал кого-то другого, кого-то, кого я знала прежде.
– Ты случайно не голограмма? – спросила я.
– Залезай, – сказал он. – Поедем через пустыню. Я знаю одно местечко, где подают самые лучшие уэвос ранчерос и кофе, который и вправду можно пить с удовольствием. Вот тогда сама решишь, голограмма я или нет.
С зеркала заднего вида свисали четки. Казалось, ехать с Эрнестом посреди необъяснимого мне привычно; мы уже – то ли во сне, то ли наяву – избороздили некую прелюбопытную территорию. Я доверяла его рукам на руле. Смотришь – и вспоминаются другие руки, руки хороших людей.
– А о глушителях ты когда-нибудь слышал? – сказала я.
– Грузовик старый, – ответил он.
Говорил в основном Эрнест. О метафизической геометрии, в своей обычной манере – тихо, вдумчиво, словно выуживая слова из потайного ящика. Я опустила стекло. Нескончаемые кустарниковые пустоши, там и сям – кактусы, умоляюще простирающие руки.
– Никакой иерархии. Вот в чем чудо треугольника. Ни верха, ни низа, не надо выбирать, на чьей ты стороне. Сними со Святой Троицы этикетки: “Отец”, “Сын”, “Дух Святой” – и каждую замени на “любовь”. Улавливаешь, о чем я? Любовь. Любовь. Любовь. Они равновелики, объемлют всю так называемую духовную жизнь.
Мы держали путь на запад. Эрнест свернул к маленькому аванпосту с бензоколонкой, прилавком с сувенирами и крохотной закусочной. Вышла женщина, встретила его, как старого друга, принесла нам кофе и две тарелки уэвос ранчерос с жареными бобами и растертым в шелковистую массу авокадо. К стене, рядом с выцветшей фотографией Фриды Кало и Троцкого в оловянной рамке, была прикреплена кнопками картина-раскраска на холсте – Дева Мария Гваделупская.
– Внучка моя нарисовала, – сказала женщина, вытирая руки об фартук.
Раскрашено вкривь и вкось, но разве можно придираться к ребенку?
– Очень мило, – сказала я.
Эрнест, сидевший напротив, глянул на меня.
– Ну и? – выжидающе спросил он.
– Что – “ну”?
– Ты меня не слушаешь. Ты где-то за тридевять земель.
– Ой, извини.
– Итак, – продолжил он, вороша остатки бобов вилкой, – разве это не лучшие уэвос ранчерос в твоей жизни?
– Очень даже неплохие, – сказала я, – но, пожалуй, я пробовала и получше.
– Да? Ну-ну, я тебя слушаю, – сказал он с еле заметной досадой.
– В семьдесят втором, в Акапулько. Я гостила на вилле, нависшей над морем. Плавать я не умею, а там был большой бассейн, довольно глубокий. Другой гость научил меня плавать на спине: тогда мне показалось, что я многого достигла.
– Плавание – переоцененное удовольствие, – сказал он.
– Как-то утром я встала еще до завтрака, спустилась по ступенькам в бассейн, поплыла, лежа на спине. Зажмурилась – ведь солнце уже светило ярко, почувствовала себя свободной и всем довольной, и вдруг – открываю глаза, а надо мной кружат сарычи.
Любовь. Любовь. Любовь
Аванпост, Солтонское море
– Сколько?
– Не знаю. То ли три, то ли пять, но, кажется, с красными хвостами. Красивые, но слишком уж близко, и тут мысль: а вдруг они думают, что я мертвая? Начинаю паниковать. Облака плывут по небу, солнце подсвечивает крылья птиц, а я барахтаюсь в воде и на полном серьезе думаю: все, сейчас утону. И вдруг – оглушительный всплеск. Это повар прыгнул в бассейн, схватил меня за талию, поднял над водой, вытащил, надавил на грудную клетку, чтобы вытеснить воду из легких. Потом вытер меня досуха и приготовил мне уэвос ранчерос, самые лучшие, какие я пробовала за всю жизнь.
– Это было на самом деле?
– Да, – сказала я, – абсолютно без прикрас, мне это до сих пор снится. Но это был не сон.
– Как его звали?
– Он работал там поваром. Имени не помню, но его никогда не забывала. Гляжу на самые разные лица – и мне видится его лицо. Он был повар, ходил в белом и спас мне жизнь.
– Ты вообще откуда? – спросил он внезапно.
– А что, – засмеялась я, – ты собираешься отвезти меня домой?
– Возможно всё, – сказал он, – как-никак на дворе год Обезьяны.
Положил на стол деньги, вышел из закусочной. Я допила кофе, залезла в кабину, а он тем временем проверил покрышки. Собралась спросить, что он думает о Новом годе по лунному календарю – и тут заметила, что солнце сместилось. Какое-то время мы ехали молча, небо сделалось ослепительно-розовым, с рубиновыми и фиалковыми прожилками.
– Вот в чем беда со снами – они… – говорил он, но я была на другом краю света, брела по красной земле в сердце Северной территории.
