В Генте мой шаг стал легче, перо бежало по бумаге резвее, а мое странствующее сердце зорко внимало множеству областей мира. “Я – Роланд”, – вызванивали колокола. Пролились первые капли дождя, и я поспешила по булыжной мостовой обратно в отель. Поразилась мысли, что по тем же камням сотни лет ступали верующие, купцы и дети – те, кого я явственно себе представила, работая в соборе. Дождь лил до вечера, и меня клонило в сон. Я выпила рюмку русской водки “Кауфман”, слегка перекусила и улеглась спать рано, не выключая телевизор. “C. S. I.: Место преступления Майами” показывали на фламандском, в дубляже, и это усыпляло не хуже, чем подсчет овец, прыгающих через туманный забор.
Утром в субботу светило солнце. На вечер воскресенья я заказала индивидуальный осмотр “Поклонения Мистическому Агнцу” в соборе Святого Бавона, но решила сначала взглянуть на него при стечении народа. Все молча стояли плечом к плечу в небольшом помещении, где размещен алтарь. Многовековые наслоения потемневшего лака и поновлений удалены с хирургической тщательностью, стали видны далекие деревья и золотые шпили. Мы внимательно рассмотрели ангельский хор, поклоняющееся Агнцу человечество, лучезарные складки на одеждах коленопреклоненных дев и кроваво-красный наряд Иоанна Крестителя. Изначальный колорит масляных красок расцвел ярко, словно наступила весна, на зеленых полях запестрели, чувствуя себя привольно, полевые цветы. На помосте стоял стоический агнец, символ жертвенности, и его кровь лилась в чашу завета. Вверху Дух Святой в облике голубя озарял толпу лучами любви.
Братья Ван Эйк бок о бок
Утром в воскресенье над городом Нависло ненастье – буйный арьергард бурь, которые в то время сотрясали Великобританию. Я дошла с улицы Рамен до моста Святого Михаила, миновала собор Святого Николая, старинную улицу Колокольни и магазин “Редкая монета”, вообразила, как эти монеты позванивают в карманах путников XV века. Повернув направо, отыскала за трамвайными путями сквер, над которым царит памятник Губерту и Яну ван Эйкам. К небу тянулся башенный кран: похоже, стройка увязалась за мной от самого Нью-Йорка. Вход в сквер был закрыт, но я рассмотрела братьев сквозь решетчатую ограду. Губерт с книгой в руке, Ян – с палитрой, их приветствуют горожане с лавровыми венками – благодарят за шедевр, умноживший значимость города как в Средневековье, когда жили эти мастера, так и на много веков вперед, в будущем, теряющемся вдали.
Ветер крепчал, запахло дождем. Я обошла вокруг всего собора, исследуя ниши, где шла реконструкция. Вспомнилась одна художница, которая делает маски из найденных там и сям маленьких железок, – и что же: прямо под ногами валяется кованая розетка, идеально подходящая для ее работы. Спустя несколько минут вообразила гвозди из арсенала плотника старых времен – а передо мной старый гвоздь. Припомнила отбросы праздника в Чайнатауне – и набрела на рощицу растрепанных деревьев, обвешанных линялой мишурой. Проходя мимо недоступного штабеля красных кирпичей, пожелала иметь хоть обломок, которым можно писать, – и за углом дожидался именно такой обломок, а заодно небольшой камень в форме скрижали: казалось, материализовался, едва я о нем подумала. Небо почернело, и когда сильный ветер закружился вихрем, я ускорила шаг, разрумянившись от удовольствия, набрав полные карманы сокровищ.
Позднее, рискнув выйти под проливной дождь, я встретилась с близкими мне по духу сотрудниками музея и получила возможность свободно рассматривать произведения Яна ван Эйка и превосходные вещи, свидетельствующие о его колоссальном влиянии на следующие поколения. Постояла перед панелью с Гавриилом – крылья у него цвета африканских смокв в разрезе, а напротив – панель с Марией: складки ее одеяния окутаны сияющей дымкой. Склонив голову, прочла короткую молитву за сестру. Было 16 февраля, ее день рождения, и я вновь встретилась с панелью, десять с лишним лет назад вдохновившей наше тайное приключение: оно подарило нам чуть смазанный полароидный снимок, которым я всегда буду дорожить.
И детали стали падать вокруг меня, словно снег, складываясь в картину зимы. В этот отрезок времени судьба одарила меня целой россыпью мистических мгновений, обломком красного кирпича, каштаном, ржавой железкой, гвоздем, а также плоским камнем в форме древней скрижали. Да, они никак не отражали великолепие увиденного мной шедевра, но по-своему тоже вдохновили мою новообретенную удовлетворенность жизнью. Я аккуратно, с тщательностью сыщика, убрала их в чистый пластиковый пакет. Вещественные доказательства того, что я сознаю относительную ценность незначительных пустячков.
Покрытая мраком неизвестности панель “Глобальный въезд”
В самолете смотрела “космическую одиссею 2001 года” – и легла в дрейф, едва Обезьяна потянулась к Монолиту. Проспала почти весь перелет, и мне снилось, что утерянная панель “Праведные судьи” всплыла на поверхность Балтийского моря в черном похоронном мешке. Нашлась! – эйфорически воскликнула общественность. Однако в ходе запутанной сцены в суде было решено: пусть так и лежит в мешке, молнию не расстегивать, – иначе панель рискует превратиться в суетную пыль будущего. Последовали дебаты, но в то самое время, когда выносили итоговое заключение, меня тронули за плечо. Я пристегнулась, когда самолет кружил над аэропортом Ньюарка, и записала все на широкой салфетке, а салфетку нечаянно выбросила в урну, когда, направляясь к таможенному посту, наводила порядок в карманах.
Короткая поездка послужила мне напоминанием, что внутри вселенных есть другие вселенные, что есть общительная страна, сознающая ценность мелочей – тех самых, которые судьба подбрасывает, указывая тебе дорогу на перекрестных путях, усеянных непредвиденными помехами. Стоя в очереди, я получила сообщение, что моя просьба о карточке “Глобальный въезд” отклонена ввиду того, что я проживаю в Нью-Йорке. Карательные меры, навязанные нынешней американской администрацией штату, который хоть отчасти сочувствует нуждающимся в убежище.
В мире должно быть добро
Панель в честь изумруда здравомыслия
При отчаянных поисках вакцины не менее двух с половиной тысяч макак целенаправленно заразили летальной разновидностью коронавируса. Макак именовали “лабораторными обезьянами” – словно это отдельный биологический вид, пришедший в мир исключительно для того, чтобы служить человечеству. Их лица, иссушенные болезнью, ничуть не похожи на лица смышленых проказливых обезьян, заправлявших всем в лунном 2016 году. Смогла бы панель задорных крыс развеселить их по-настоящему? Возможно, когда-нибудь нас предадут суду за это жертвоприношение, которое вряд ли назовешь добровольным. Пытаюсь забыть их печальные глаза, выглядывающие из-за проволочной сетки клеток: макаки гадают, что станется с ними дальше – и, раз уж на то пошло, со всеми нами.
Когда пишешь в реальном времени, чтобы изменить его курс, или замедлить его ход, или сбежать из этого времени, стараешься явно зря, но кое в чем не напрасно. Вот сейчас пишу этот эпилог к эпилогу – а сама прекрасно понимаю, что ко времени, когда вы его прочтете, он успеет устареть. Но, как всегда, ощущаю потребность что-то написать – неважно, с конкретной целью или вообще без цели, сплетать воедино факты, вымысел и сны, горячо надеясь, а потом возвращаться домой, чтобы сесть за стол, за отцовский письменный стол, и расшифровать написанное.
