Внизу располагались гостиная, в ней был облицованный кафелем камин, кухня, где стоял стол для завтраков, еще одна спальня, поменьше, с душем вместо ванны, а рядом – комната брата. Только на его кровати не лежали одеяла, потому что, как я узнала позже вечером, он отказался переступать порог нового дома и отправился жить к своему лучшему другу Марко, столько, сколько его там вытерпят.
В том-то и состоит разница между мной и братом: я всегда боялась, что меня заставят уйти, а он всегда уходил сам.
Во всех комнатах стояли коробки, и почти все не распакованные. Стены и полки еще были голые. На кухне я увидела несколько тарелок, но никаких признаков блендера, тостера, хлебопечки.
Исследуя первый раз дом, в котором мне предстояло жить до восемнадцати лет, я начала подозревать, что произошло. Мне не попалось ни одного места, где могли бы работать аспиранты. Я искала снова и снова, поднималась и спускалась по лестнице, но нашла только три спальни. Одна из них – брата. Одна – мамы и папы. Одна моя. Меня не отдали в другие руки.
Отдали кое-кого другого.
Уезжая из Блумингтона, готовая окунуться в новую студенческую жизнь, я приняла осторожное решение никогда ни за что никому не рассказывать о своей сестре Ферн. За время учебы в колледже я ни разу не говорила о ней и редко думала. Если меня расспрашивали о семье, я ограничивалась родителями (все еще в браке) и старшим братом (заядлый путешественник). Не упоминать о Ферн изначально было решением, потом стало привычкой, ломать которую до сих пор тяжело и больно. Даже сейчас, в далеком 2012 году, я не выношу, когда кто-то другой заводит о ней разговор. Мне нужно вклиниться самой. Мне нужно выбрать момент.
Хотя мне было всего пять лет, когда Ферн исчезла, я действительно ее помню. И помню очень ясно: ее запах и прикосновение, ее лицо – уши, подбородок, глаза – целой россыпью картинок. Ее руки, ноги, пальцы. Но я не помню ее целиком, как помнит Лоуэлл.
Лоуэлл – так по-настоящему зовут моего брата. Родители познакомились в Лоуэлловской обсерватории в Аризоне, в летнем научном лагере для старшеклассников. Отец любил говорить: “Я приехал посмотреть на небо, но увидел звезды в ее глазах”. Эта фраза всегда восхищала и смущала меня в равной мере. Юные влюбленные гики.
Я была бы лучшего мнения о себе, если бы исчезновение Ферн обозлило меня, как обозлило брата. Но в тот момент закатывать родителям скандал казалось слишком опасным, и я не возмутилась, а испугалась. К тому же в глубине души я испытала могучее, постыдное чувство облегчения, что не меня отдали, я осталась в семье. Вспоминая об этом, я стараюсь учитывать, что мне было всего пять лет. Я хочу быть справедливой, в том числе по отношению к себе. Как было бы хорошо прийти к всепрощению, но мне пока не удается, и не знаю, удастся ли. И должно ли.
Недели в Индианаполисе у бабушки с дедушкой так и остались пограничной линией моей жизни, моим личным рубиконом. До – у меня есть сестра. После – нет.
До – чем больше я говорила, тем больше радовались родители. После – они стали как все, а все просили меня помолчать. В конце концов я и затихла. (Но ненадолго и не потому, что меня просили.)
До – брат был членом семьи. После – просто убивал время в ожидании, когда можно будет от нас отделаться.
Многое из того, что произошло до, или выпало у меня из памяти, или обстругано до сердцевины, сгустилось до главного, как в сказках. В одном селении стоял дом, и была у него яблоня во дворе, ручей и кошка с глазами круглыми, как луна. То, что происходило в течение нескольких месяцев после, я помню, как кажется, во всех подробностях и подозрительно ясно, как будто это прошлое ярко освещено. Возьмите любое воспоминание моего детства, и я точно скажу вам, к какому периоду оно относится – когда Ферн еще жила с нами или когда ее уже не было. Все дело в том, что я помню, какой вариант меня в то время действовал – я с Ферн или я без нее. Два совершенно разных человека.
Правда, кое-что вызывает сомнения. Мне было всего пять лет. Как так может быть, чтобы я слово в слово помнила некоторые разговоры, какая песня звучала по радио, как я была одета? Почему многие сцены я помню с самой выигрышной, но нереальной наблюдательной точки и многие вещи вижу откуда-то сверху, как будто забиралась по занавескам и рассматривала свою семью из-под потолка? И почему есть одно событие, которое я помню абсолютно отчетливо, в полном цвете и объемном звучании, но всем сердцем верю, что оно никогда не происходило? Заложите эту страницу. Мы к этому моменту еще вернемся.
Я помню, что меня часто просили помолчать, но редко могу вспомнить, что именно говорила в ту пору. Этот пробел в повествовании может вызвать у вас ложное впечатление, что уже тогда я говорила мало. Поэтому прошу вас принять как данность, что я говорю безостановочно во всех последующих эпизодах, пока не будет указано обратное.
Родители, наоборот, как язык проглотили, и остаток моего детства прошел в странной тишине. Они больше никогда не вспоминали о том времени, когда им пришлось возвращаться с полдороги домой в Индианаполис, потому что я оставила плюшевого пингвина Декстера Пойндекстера (истертого до ниток, травмированного любовью – да и кто из нас не) в туалете на заправке, хотя часто вспоминают, как наша подруга Марджори Уивер забыла ровно в том же месте собственную свекровь. Эта история почище будет, поверьте.
Не от родителей, а от бабушки Фредерики я знаю, что однажды пропала и пришлось вызывать полицию: как выяснилось, я пристала в универмаге к Санта-Клаусу, потащилась следом за ним в табачный магазин, где он покупал сигары, и даже получила в дар бумажное колечко от одной, – так что день вообще складывался удачно, а тут еще бонусом наряд полиции.
Не от родителей, а от бабушки Донны я знаю, что однажды в качестве сюрприза упрятала в тесто для пирога десятицентовик, и одна из аспиранток сломала об него зуб, и все подумали, что это Ферн, пока я не призналась – воплощение храбрости и честности. Не говоря уже о щедрости, ведь монетка была моя.
Трудно сказать, в какие загулы и авантюры пустились мои воспоминания, столь скудно питаемые фактами. Если не считать одноклассников с их подколками, то единственными, кто часто говорил о Ферн, были бабушка Донна, пока мама не заставила ее прекратить это дело, и мой брат Лоуэлл, пока не ушел из дома. На них можно положиться, потому что у обоих были достаточно очевидные основания: бабушка хотела защитить маму от любых, малейших обвинений, а Лоуэлл отточил свои истории, и они стали острыми, как ножи.
Жила-была семья: мама, папа и две дочери, которых они обещались любить одинаково.
2
В большинстве семей одного ребенка любят больше, чем других. Родители это отрицают и, может быть, действительно не понимают, но для детей это очевидно. Неравенство их страшно огорчает. Тяжело всегда быть на втором месте.
Быть любимчиком тоже тяжело. Избранность, заслуженная или незаслуженная, давит.
Я была любимым маминым ребенком. Лоуэлл – папиным. Я одинаково любила папу и маму, но больше всех – Лоуэлла. Лоуэлл больше, чем меня, любил Ферн.
