Я реву.
– Совсем взрослая, – говорит он мне на ушко. – Даже не узнал, пока ты на стол не влезла.
Я крепко вцепляюсь в его рубашку; ни за что теперь не отпущу. Но передо мной появляется полицейский Эрни Хэддик.
– Я забираю вас в участок, – произносит он, качая большой круглой головой. – Там проспитесь и, может, хорошенько подумаете над тем, что творите и с какой компанией водитесь.
Полицейский Хэддик говорит, что обещал Винсу (это мой отец, если вы вдруг позабыли) держать меня подальше от улицы. Говорит, пьяная женщина всегда напрашивается на неприятности.
Он выводит меня из паба, галантно усаживает в полицейскую машину, на этот раз без наручников. Харлоу уже там. Скоро мы окажемся вместе в одной камере, хотя, как недвусмысленно заявит наутро полицейский Хэддик, мне не следует водиться с такой компанией.
– Надо бы перестать вот так встречаться, – говорит Харлоу.
Хочу спросить полицейского Хэддика, видел ли он парня с белыми волосами, но не могу. Брат исчез так окончательно и бесповоротно, что уже кажется, я его выдумала.
4
Не сомневаюсь, что избежала бы второго раза за решеткой, если бы просто сразу заснула. Но белые таблеточки Харлоу все еще брыкались, как дикие лошади, в синапсах моего мозга. Что еще хуже, в седле неслась Ферн. Столько лет я держала оборону, и вдруг Ферн заполонила собой все. Я не могла не видеть, что меня схватили и отволокли в клетку, точно так же, как когда-то схватили и отволокли в клетку ее. Я была уверена, что меня отпустят на следующее утро, и гадала, как было у нее. Куда ужаснее, чем вообразить ее напуганной, – представить, как она не сомневалась, что все это просто ошибка, и мы вот-вот придем на помощь, и она снова вернется домой, в свою кроватку.
И, как и Ферн, в клетке я была не одна. С нами оказалась пожилая дама, с материнским участием пытавшаяся нас обустроить. На ней был потертый линяло-розовый махровый халат, на лбу грязное пятно, как будто на дворе пепельная среда, первый день Великого поста. Седые волосы пушились, как у одуванчика, слегка облетевшего с одной стороны. Она сообщила, что я – вылитая Шарлотта. “Какая именно?” – уточнила я.
Ответа не последовало, оставалось только гадать. Шарлотта Бронте? Шарлотта из “Паутины Шарлотты”? Шарлотта в Северной Каролине? Я вдруг вспомнила, как мама плакала, дочитывая мне “Паутину Шарлотты”. Она резко осеклась, словно поперхнувшись, глаза у нее покраснели, щеки были мокрые от слез. И тогда появилось жуткое предчувствие, к чему все идет, тем более Шарлотта была уже плоха, но все же довольно неопределенное, потому что мне еще не доводилось читать книжки, в которой бы кто-то умирал; этой возможности в моей картине мира не существовало, здесь я была невинна, как Ферн. Она, лежа на коленях у матери, лениво повторяла свой знак для паука. Ползучая кака. Ползучее дерьмо.
Ферн особенно любила “Паутину Шарлотты”, может, оттого, что так часто слышала собственное имя, когда мама читала вслух. Интересно, мама имя оттуда взяла? Никогда не приходило в голову спросить. Что же она имела в виду, назвав нашу Ферн в честь единственного человеческого персонажа, который понимал язык животных?
Тут я заметила, что руки сами показывают ползучее дерьмо. И я им не указ. Я подняла их и наблюдала за тем, как двигаются пальцы.
– Поговорим утром, – предложила дама, не догадываясь, что я и так уже говорила. – На свежую голову.
Она велела нам выбрать койку, которых было четыре, и ни одна не манила. Я легла, с трудом закрыв глаза, но они тут же открылись. Пальцы дрожали. Ноги гудели. Мысли перескакивали от “Паутины Шарлотты” к знаменитым экспериментам, в которых невинных, ничего не подозревающих пауков накачивали разными препаратами. А потом к знаменитым фотографиям паутин, которые те сплетали под их воздействием.
Я и сама выткала довольно затейливую паутину – крепко зависла между сном и явью, пытаясь разобраться в видениях и ассоциациях, которые обрушились на меня волной обломков, вынесенных на берег после кораблекрушения. Здесь шимпанзе. Там шимпанзе. Повсюду шимп-шимпанзе.
Я подумала, что если, как утверждает Редж, суперсилы неизменны, а не относительны, тогда, выходит, Человек-Паук не способнее Шарлотты. Вообще говоря, по сравнению с Шарлоттой Питер Паркер жалкий трус. Я несколько раз повторила это про себя. Питер Паркер жалкий трус. Питер Паркер жалкий трус.
– Хватит уже, – сказала пожилая дама.
Непонятно, то ли я говорила слух, то ли она читала мои мысли. И то, и другое вполне вероятно.
– Харлоу, Харлоу! – прошептала я.
Нет ответа. Я подумала, Харлоу заснула, а значит, она не пила тех таблеток, что всучила мне. Может, их было мало, и она как хороший друг отдала все мне, благородно обделив себя. А может, отлично понимала, чем это чревато, и отдать мне было проще, чем спустить в туалет. Может, до туалета было дальше, а я под боком.
А может, она вовсе не спала.
– Все же я думаю, что суперсилы относительны, – сообщила я ей на всякий случай. – Шарлотта не супергерой только потому, что она – паучиха и может перескакивать со стены на стену на своей паутине. Ее суперсила в том, что она умеет читать и писать. Важен контекст. Контекст решает все. Умвельт.
– Замолкнешь ты уже наконец? – устало подала голос Харлоу. – Ты хоть в курсе, что ты всю, мать твою, ночь не унималась. Несла какую-то околесицу.
Я ответила на это странноватой помесью девочки-мартышкиной тревоги и ностальгии. И выдержки. Не так уж много я и говорила. Если Харлоу меня доведет, я ей покажу, что такое всю ночь, мать твою, не униматься. И представила, как, окажись здесь Ферн, она без труда бы взмахнула на стену и обмочила сверху Харлоу от души. Так отчаянно не хватало Ферн, что я аж задохнулась.
– Кончай болтать! – рявкнула пожилая дама. – Глаза закрыли и молчим. Я не шучу, подруга.
Мама всегда говорила, что очень невежливо, когда люди, которые не могут уснуть, будят тех, кто спит. Отец думал иначе. “Ты и представить не можешь, – сказал он ей однажды за полусонным завтраком, налив себе в кофе апельсинового соку и хорошенько посолив. – Ты и представить не можешь, какую испепеляющую злобу у человека с бессонницей вызывает блаженно посапывающий рядом счастливец”.
Так что я постаралась вести себя тихо. Передо мной замелькал калейдоскоп паутин. Целый кордебалет пауков отплясывал канкан перед моими глазами, в ритме вальса задирая ногу за ногой, за ногой, за ногой. Я могла навести фокус на их глаза-соты, на их жуткие челюсти. Могла отъехать подальше и сверху наблюдать сложные геометрические композиции из их машущих ног.
Свет здесь не выключали. Бальные мелодии паучьих танцев сменились хардкором. Кто-то захрапел. Казалось, именно храп не дает мне уснуть. Мысли потекли в ритме китайской пытки водой: Умвельт. Умвельт. Умвельт.
Остаток ночи был бесконечной чередой снов, снятых Дэвидом Линчем. Время от времени в них ввинчивалась Ферн. Иногда ей было пять, и она выделывала свои обратные сальто, перескакивала с ноги на ногу, гонялась за своим шарфом или нежно покусывала мои пальцы, просто для острастки. Иногда у нее было крупное, тяжелое туловище взрослой обезьяны, и она смотрела на меня так безучастно, будто неживая, и ее приходилось тащить через всю картинку, как куклу.
