Когда ветка опускалась, у меня иногда, если подпрыгнуть, получалось коснуться ее ноги. Так мы и играли – она склоняла вниз ветку, я прыгала. Если касалась ноги, то выигрывала. Если нет – победа за Ферн. Мы не считали очки, но обе были страшно довольны, значит, шли примерно вровень.
Но потом игра ей надоела, и она забралась выше, докуда мне было не достать. Ферн не слезала, только смеялась и швыряла в меня листьями и веточками, на что я заявила, что, мол, ну и ладно. И уверенно направилась к ручью, будто у меня там важное дело, хотя для головастиков время года было слишком позднее, а для светлячков день слишком ранний. На краю ручья я обнаружила кошку с котятами.
Взяла серого и уже не отдавала, несмотря на крики матери. Я отнесла его Ферн. Чтобы похвастать. Я знала, как бы ей хотелось котенка, но заполучила-то его я.
Она тут же смахнула вниз. Знаками просила отдать ей, и я сказала, что котенок мой, но подержать дам. Круглоглазая кошка всегда была со мной игрива, но к Ферн и близко не подходила. Даже в гормональном чаду материнства она не позволила бы Ферн тронуть котенка. Заполучить его Ферн светило только из моих рук.
Котенок продолжал отчаянно мяукать. Прибежала мать, и было слышно, как вопит пара брошенных черных у ручья. Шерсть у нее встала дыбом, и у Ферн тоже. Дальше все произошло в считаные секунды. Кошка шипела. Серый котенок в руках Ферн громко кричал. Мать вцепилась в Ферн когтями. И Ферн хряснула крохотное совершенное создание о дерево. Котенок болтался в ее руках с разорванной пастью. Она раскрыла его пальцами, будто кошелек.
Я смотрела на все это в моем воспоминании и снова слышала слова Лоуэлла о том, что мир живет на топливе бесконечных безмерных страданий животных. Черные котята все еще кричали в отдалении.
В полной истерике я помчалась в дом, к маме, чтобы она пришла и все поправила, поправила котенка, но по дороге налетела на Лоуэлла, буквально налетела, отчего грохнулась на землю и ободрала коленки. Я пыталась объяснить ему, что стряслось, но сбивчиво и бессвязно, и он взял меня за плечи, чтобы успокоить. И велел отвести к Ферн.
Она уже была не у дерева, а сидела на корточках у ручья. Руки мокрые. Кошек, живых или мертвых, нигде не было.
Ферн вскочила, схватила Лоуэлла за щиколотки и потешно перекувырнулась между ногами, сверкнула веснушчатым задом, и юбка снова благопристойно опала. В шерсти на руках застряли колючки. Я показала Лоуэллу: “Она спрятала котенка в кустах. Или бросила в ручей. Надо найти его. Надо отнести его к врачу”.
– Где котенок? – спросил Лоуэлл и вслух, и жестами, но она не обращала внимания, примостившись на его башмаках и обвив руками ноги. Она любила так передвигаться. Я тоже, но только с папой – ноги Лоуэлла были для меня маловаты.
Ферн прошлась с ним несколько шагов и как всегда бездумно весело соскочила на землю. Уцепилась за ветку и раскачивалась взад-вперед, потом спрыгнула. “Догони, – показала она, – догони”. Хороший спектакль, но не лучший. Она знала, что провинилась и только притворялась, что все путем. Неужели Лоуэлл этого не видел?
Он сел на траву, подошла Ферн, уткнулась подбородком ему в плечо, подула в ухо.
– Может, она случайно поранила какую-то кошку, – выдвинул версию Лоуэлл. – Она не сознает своей силы.
Сказано в виде одолжения: он не поверил мне. А поверил он в то, во что верил всегда и по сю пору, – что я все это придумала, чтобы напакостить Ферн. Не было ни тела, ни крови. Все тихо-спокойно.
Я искала в зарослях амброзии, портулака, паслена, среди одуванчиков. Искала среди камней в ручье, и Лоуэлл мне даже не помог. Ферн наблюдала из-за его спины, ее янтарные глаза блестели и, так мне, по крайней мере, казалось, весьма злорадно.
Я считала, что Ферн выглядит виноватой. Лоуэлл считал, что я. Он был прав. Ведь это я забрала котенка у матери. Я отдала его Ферн. Я виновата в том, что случилось. И все же не я одна.
Я не виню Лоуэлла. В пять лет у меня уже была твердая репутация выдумщицы. Я хотела восхищать и развлекать. Не столько приврать, сколько добавить драмы, чтобы расцветить не слишком броскую историю. Но разница нередко стиралась. Девочка, Которая Кричала: “Волки”, прозвал меня папа.
Чем дольше я искала, тем больше раздражался Лоуэлл.
– Не смей никому рассказывать! – велел он. – Слышишь, Рози? Я серьезно. У Ферн будут проблемы, и я тебя возненавижу! Навсегда возненавижу! Всем разнесу, что ты законченная врунья. Обещай, что ничего не скажешь!
Я честно собиралась сдержать обещание. Угроза, что Лоуэлл будет меня всю жизнь ненавидеть, – это не шутки.
Но хранить молчание было выше моих сил. Одно из многого, что Ферн могла, а я – нет.
Несколько дней спустя я хотела войти в дом, но Ферн не пускала. Это тоже была игра, легкая игра. Хотя и меньше меня ростом, Ферн была проворнее и крепче. И когда я пыталась проскочить мимо, она схватила меня за руку и с такой силой дернула назад, что в плече что-то хрустнуло. Она смеялась.
Я расплакалась и стала звать маму. Это были слезы досады и злости оттого, что Ферн так легко победила. Я сказала матери, что Ферн сделала мне больно, что случалось довольно часто, и поскольку обошлось без серьезных травм, то и обвинение было несерьезно. Дети вечно куролесят, пока кому-то не достанется; так устроены все семьи. Матери, предупреждая, что этим все кончится, больше сердятся, чем волнуются.
Но потом я добавила, что боюсь Ферн.
– Да с чего вдруг ты боишься малышки Ферн? – спросила мама.
И тогда я рассказала.
И тогда меня отправили к бабушке с дедушкой.
И тогда Ферн услали прочь из дома.
7
В комнате для допросов воспоминание это прошлось по мне мощным катком. Всего я тогда не вспомнила, по крайней мере не так, как рассказала здесь. Но вспомнила достаточно, и странным образом, как только оно ушло, я перестала дрожать и плакать. Мне не было холодно, не хотелось есть или адвоката, или в туалет, или сэндвич. Появилось ощущение полнейшей ясности. Я выбралась из прошлого. Я была здесь и сейчас. Я была собранна и сосредоточенна. Я была нужна Лоуэллу. Остальное могло подождать.
Я хотела говорить.
Подняла с пола мокрицу, она свернулась в тугое, идеальной формы колечко, прямо-таки произведение Энди Голдсуорти. Положила на стол, рядом с тарелкой с недоеденным сэндвичем, прикинув, что все же когда-нибудь отсюда выйду, а Лоуэллу бы не понравилось, оставь я здесь букашку. Двойные очки за насекомых. Эта комната не для жизни.
Я решила придерживаться проверенной версии – бабушка с дедушкой и их мыльные оперы, батут и мужчина в голубом домике, женщина, связанная по рукам и ногам, как индюшка, – только изложить все словами поумнее. Мимесис, диегезис, гиподиегезис… Не просто рассказать, но и прокомментировать. Критически препарировать. И все это я выстрою так, чтобы они каждую минуту думали, что я вот-вот отвечу на заданный вопрос, вот-вот доберусь до сути. Я намеревалась сыграть в умышленные поддавки.
