Хроники, и визуальные, и вербальные, – это история продолжения взгляда. Попытки сделать зримым уже или еще невидимое. Антонио Дзанки расписал лестницу Скуолы Сан-Рокко (святого защитника от чумы) ужасами 1630 года: “У кого есть тела, кидайте в лодки!” Зонтаг говорит о туберкулезе как о символической романтической болезни любви, страсти, утонченности и чувствительности XIX века и о раке как о болезни-метафоре двадцатого. Что напишут о нынешнем вирусе, мы пока не знаем.
О роли наблюдателя и его влиянии на наблюдаемое говорено немало и в науке, и в искусстве. Но возможность побыть просто глазом, кинокамерой, передать теперешний пустынный пейзаж, так очевидно не способный обойтись без людей и без которого так же очевидно не могут обойтись сотни тысяч не только реальных жителей, но и виртуальных венецианцев, любящих этот город по всему миру, – солнечные блики на внутренней арке моста, дробные тени и отражения, плеск воды и крики чаек, – сделали сегодня вопрос о существовании отражения в зеркале вне нас совершенно несущественным.
Video ergo sum
[20]. Video ergo est
[21]. А если это вижу я, то, значит, мои глаза могут стать и чьими-то еще.
Снова 104 ступеньки моста.
Снова залитая солнцем безлюдная площадь.
А дома дочери встречают меня радостной новостью:
– Мам! Пришла бумага – целая упаковка!
Нет, не туалетная, как можно было бы подумать по нынешним приземленным временам.
Акварельная.
День четырнадцатый. День пятнадцатый
Белая фигура передо мной кажется то ли клоуном, то ли призраком. Вот он идет со шлангом, подключенным к канистре на колесиках, и методично дезинфицирует улицы, лестницы, помойки, скамейки.
А мы с псом плетемся за ним.
Ау-ау – выкликает горлица в полной тишине. Дай ответ. Не дает ответа. Ответом только наши мерные шаги, отбивающие скорее дни, чем метры.
А дни всё замедляют ход. Распыляясь в ежедневные мелочи, время утекает как сквозь пальцы. Даже солнце сегодня не торопится, лениво протирая облака, словно решая, стоит ли ему вообще вставать. А зря – первый день весны. Для итальянцев весна начинается не первого, а 21 марта.
Сегодня суббота.
А пока я собралась с мыслями и словами – уже и воскресенье.
– Какая разница? – говорит мне подруга.
Но почему-то именно в этом опустошенном безвременье особенно важно различать дни.
Чем этот день отличается от всех остальных?
На протяженьи многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.
И целая их череда
Составилась мало-помалу —
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.
Солнцеворот.
Что ж ты делаешь с нами, o sole mio?
Зачем манишь на улицу, как сирены Одиссея? Как мне тебя не послушать?
Но новости неумолимы: 793 смерти. “Пожилые в возрасте свыше 80 лет составляют семь процентов населения, то есть высокий порог связан с тем, что в Италии дольше живут”, – сказал замминистра Италии Силери, который заразился и сам.
Продолжаются дебаты о статистике, в которой Италия предельно честна. В Италии, в отличие от Германии, у каждого умершего берут анализ на коронавирус. И у многих его обнаруживают, в том числе у тех, которые умирают дома. Президент немецкого института Коха вроде как говорит, что на самом деле смертность от коронавируса в Германии и Италии не сильно различается. Все слышнее голоса, что в Германии смерти от коронавируса прячутся за разными диагнозами: пневмония, оторвавшийся тромб и т. д. Что значит умереть ОТ вируса? – говорит врач. Это и значит умереть от осложнений, которые этот вирус принес, от той пробоины, которая уже была или образовалась в иммунной системе заболевшего человека. А уж будет это инфаркт, тромб, пневмония или отек легких, зависит от конкретного пациента. И в итальянской статистике смертности только 0,8 % людей без изначальных патологий и сопутствующих заболеваний.
Но от этого трагедия не уменьшается. Вот кассирша из супермаркета – 52 года. Вот медсестра из Казерты – 25 лет. И реанимации Ломбардии остаются полны. Увы, статистика как раз правдива. На днях депутаты итальянского парламента потребовали от Евросоюза установить единые стандарты для статистики хотя бы в Европе.
В Москве моей тете, внезапно умершей два дня назад от отека легких (правда, потом подтвердили инфаркт), не стали делать посмертно тест на вирус, несмотря на просьбы родственников. Возможно, он был бы отрицательным, возможно, положительным. Но в самом отказе делать тесты содержится больше информации о нынешнем положении, чем во всей придуманно низкой статистике и политических заявлениях. “В СССР секса нет”. Не говоря уж о вирусах.
Люди утешаются по-разному. Кто прячется в яростное отрицание, кто пока что в стадии “сезонного гриппа”, кто-то, напротив, прячет страх за еще большим нагнетанием: “я же предупреждала полтора месяца назад” или “как эта дама из Венеции смела успокаивать всех из эпицентра заразы” (напомню, в “эпицентре” пока госпитализировано 12 человек, в реанимации пять). Кто-то пишет глупости о туалетной бумаге, кто-то отказывается обсуждать вирус в принципе, а кто-то все негодует на экономическую недальновидность властей и бессмысленность карантинных мер.
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый – век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!
В Сети то и дело попадаются обсуждения посткарантинного мира. Как же спешит современный человек забежать вперед, хотя бы мысленно шагнуть вон из клетки – на доске ли, где он оказался пешкой, или из неволи. Омонимия превратилась почти в синонимию.
Все чаще вспоминаю тюремно-лагерные книги. Особенно Владимира Буковского “Возвращается ветер”.
“…Это только новичок, который первый раз сидит, – тот воли ждет да дни считает. И кажется ему эта воля чем-то светлым, солнечным и недостижимым. <…> Странное что-то происходит и со временем. С одной стороны, время несется стремительно, поражая этим твое воображение. Весь нехитрый распорядок дня с обычными, монотонно повторяющимися событиями: подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой, подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой – сливается в какое-то желто-бурое пятно, не оставляющее никаких воспоминаний, ничего, за что могло бы зацепиться сознание. И вечером, ложась спать, человек, хоть убей, не помнит, что же он весь день делал, что было на завтрак или на обед. Более того, сами дни неразличимы, полностью стираются из памяти…”
