Солнце то показывается, то вновь исчезает. По каналу Джудекка проносится полицейский катер. Еще двое карабинеров на площади приветливо, но непреклонно расспрашивают безлошадного (бессобачьего и бестележного) прохожего о причинах его выхода из дома.
Он роется в карманах в поисках autocertificazione – теперь там отдельным пунктом требуется подтвердить под угрозой уголовной ответственности, что ты не болен и не покинул самовольно предписанный карантин. С сегодняшнего дня окончательно запрещены и передвижения из городов на дачу. Закрыта большая часть предприятий. В Венето начинается массовое тестирование врачей и медицинского персонала. Жертв среди них все больше. Но все же рост венетской эпидемии несравним с ломбардской. Похоже, именно раннее и массовое тестирование – одна из ключевых мер. В одном из городков положительный результат дали чуть не 50 % населения. Ни у кого из них симптомов не было.
Вдоль всей набережной Дзаттере уже ставшая традиционной разреженная очередь в супермаркет: судя по длине, минут на 45. За метром метр. Теперь это замена всех светских приемов и последний вид легальных рандеву – именно сюда молодые люди рвутся из дома, назначая друг другу свидания. Хотя бы за метр.
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Но ветер обязательно переменится. Наши дети снова будут целоваться на укромных скамейках в парках. Мы еще вернемся на тактильные Пикадилли и Сен-Жермен, мы будем обнимать за плечи целые города, и нам навстречу будут распахиваться улицы и бульвары. Весна еще только начинается.
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.
Нет, это всего лишь гипербола – ни пурги, ни льдов здесь, конечно, не бывает. Но зато occhi verdi с каждым днем все яснее глядят сквозь все более прозрачные венецианские воды.
День семнадцатый
Они плыли и крякали. Утиное многоточие по серебристо-ребристой поверхности канала. Буквы расплывались. В глазах тоже уже немного рябило от многочасовой работы перед экраном. Онлайн-жизнь и работа требовали срочного выхода в офлайн. Его же требовал и пес.
Глупость состояла в том, что, потратив много часов на текст для одного журнала и уже дописав его, я перечитала письмо редактора и с ужасом обнаружила, что вместо 5000 слов от меня, оказывается, требовалось всего лишь 5000 знаков. Примерно в шесть раз меньше. Карантинные деформации стали приобретать пугающие масштабы. “Такое в моей 15-летней практике впервые”, – отозвался на мое сообщение ошеломленный редактор. А я-то недоумевала насчет скромности предложенного гонорара, но, поразмыслив, решила, что времена непростые и от работы отказываться нельзя.
Открыв новости, я увидела, что итальянское правительство обсуждает проект указа о продлении запрета на передвижения и прочих карантинных мер до… 31 июля. В глазах еще больше потемнело. За окнами тоже. Я решительно взяла поводок, и мы вышли на улицу.
Ветер гонял пустоту по свинцовой мостовой. Дома натянули маски ставней на окна. Ни души. Только двое полицейских обходили дозором площадь.
В кармане задребезжал телефон. Это звонил папа. Я делюсь нашим итальянским трагическим бюллетенем (вчерашняя надежда на спад эпидемии не оправдалась, и в графе “умершие” сегодня снова чудовищная цифра 743) об Эммануэле из Рима, которому было всего 35, и о погибшем священнике, отдавшем свой респиратор более молодому пациенту, а папа – неутешительными сводками с американского континента.
В Нью-Йорке ситуация стремительно приближается к итальянской. Сегодня у папы было совещание онлайн с коллегами из разных точек мира. Один из них работает в Милане, они проследили цепочку заражений: да, вирус приехал из Мюнхена, потом попал через медиков в больничную среду и стал сначала косить уже ослабленных пациентов, а затем и следующих и самих медиков: возможно, это не последняя причина такой кошмарной ситуации и коллапса именно в Ломбардии. А в Вашингтоне в Национальном институте здоровья США заболел его сотрудник. К счастью, болезнь прошла легко, но все остальные коллеги на карантине. Исследования по вирусологии остановлены из-за вируса.
Эта пандемия моментально превращает любое место в пандемониум. Мильтону такое придумать было б не под силу.
Потерянный рай прежней населенной жизни повсюду сменился раем почти монастырским. Или адом. Кому как. Как говорил владыка Антоний Сурожский, ад и рай, вероятно, одно и то же место: представим себе меломана на концерте классической музыки. Он слышит райские звуки. А рядом с ним сидит кто-то, ничего не смыслящий в музыке и не любящий ее, – ему этот концерт покажется сущим адом. Теперь решает вирус.
Во вчерашнем выпуске “Венецианского Декамерона” Альберто Тозо Фей рассказывал историю венецианки Арканджелы Таработти, автора трактатов XVII века Inferno и Paradiso Monacale (“Монашеский ад и рай”), по-новому интерпретирующих “Божественную комедию” Данте. Возможно, был еще и Purgatorio (“Чистилище”), но эта книга не сохранилась. Отданная насильно в 13-летнем возрасте в монастырь из-за хромоты (и, соответственно, невозможности быть выданной замуж), она сначала неистово протестовала, а затем посвятила свою жизнь борьбе за права женщин. В 1600-х, когда богословы еще вполне всерьез обсуждали наличие у женщин души, она твердила о том, что, имей женщины те же возможности образования, что и мужчины, они бы достигли не меньшего. “Женщина – это не просто специя к мужчине”, – писала она в книге “О тирании отцов”.
Город стал скитом. Кажется, идеальней поста он еще не видывал. Но и странней Пасхи, с закрытыми церквями, видимо, тоже.
Мы как раз обходим церковь Санта-Мария-дель-Джильо, на которой причудой архитектора Джузеппе Сарди, желавшего угодить заказчику, вместо обычных фигур святых вылеплены очертания городов (Задар, Кандия, Падуя, Рим, Корфу и Сплит), к которым имело отношение семейство Барбаро.
Эти слепки пустых городов поражают сейчас по-новому. Что-то помпейское есть и в них, и в зияющих пустотах нынешней городской жизни. В закрытых барах и магазинах, в тишине площадей без детей и прохожих, в закрытых церквях и в безмолвии улиц. Словно слепцы, мы ощупываем контуры этих пустот, пытаясь узнать в них свою прошлую жизнь и одновременно прикоснуться к будущему.
Каждый барельеф сродни тем помпейским гипсам, которые придумал делать археолог Джузеппе Фиорелли в 1863 году, когда с объединением Италии он был назначен возглавлять раскопки. Истлевшие под слоями окаменевшего пепла и лавы тела давно превратились в пустоты. Но достаточно было просверлить отверстие и залить эти пустоты гипсом, чтобы получить точный слепок.
Залить бы и эти. Но не гипсом, а живой водой.
Спритц тянет меня куда-то к задам театра Ла Фениче и поднимает лапку у самого артистического входа.
