А потом выплыли они – процессия из четырех уток. То ли мать с подросшими детьми, то ли просто злостные нарушители карантина, собравшиеся вчетвером вопреки всем правительственным указам. Торжественно прокрякав небольшую арию, они медленно удалились за сцену сегодняшнего дня.
Дома я прочла, что введены новые санкции за нарушение режима ограниченных перемещений – штрафы теперь от 300 до 4000 евро, но что все же предложение про карантин до 31 июля не было принято.
Впрочем, утки были уже далеко.
День восемнадцатый
Тебе сегодня 1599 лет, а ты все красавица.
Я напишу это еще и еще, ибо от повторения слова любви не бледнеют, а обретают новое дыхание.
Я люблю тебя ежедневно: и когда иду за хлебом, и когда выхожу с собакой; и когда ты и вправду тишайшая, и когда ты кружишься в вихре карнавалов и биеннале, и когда ты таешь в тумане, и когда идешь по колено в воде. Я люблю тебя всякой. Я люблю тебя на ощупь. Я люблю, когда под пальцами опадает штукатурка, обнажая кристаллики соли. Я люблю тебя на вкус. Люблю твой ветер, который колышет белье. Я люблю, как падает солнце на твои шероховатые стены. Люблю твои тени. Особенно тени на воде. Я люблю заглядывать в случайно приоткрытую дверь и видеть угол твоего внутреннего сада. Я люблю смотреть на дно твоих зеленых глаз и видеть в них отражения стрельчатых окон и возвращенный отсвет воды, перебирающей нити света на арках твоих мостов.
И сегодня, опустошенную и затаившуюся перед неизвестным, притихшую, я люблю тебя не меньше.
Ты пережила не один, а десятки карантинов. А мы с тобой вместе – первый.
В эти парадоксальные дни гуманистического насилия – когда ради права на жизнь мы запираем себя сами – мы не соберем шумных празднеств. Лишь голуби будут тихо бормотать на твоих пустых площадях, гулко отдаваться редкие шаги да звонить колокола, собирая не-прихожан на не-мессы.
Лучи солнца и резкий холодный ветер тебе тоже к лицу. 25 марта 421 года в день Благовещения началась твоя жизнь в лагуне. Чем порадуешь ты нас 25 марта 2020 года, в свой день рождения? Какую весть принесут твои волны? Одинаковые люди с лицами-масками спешат нырнуть в свои норы. Кто-то останавливается у газетного киоска. Gazzettino, Nuova, La Reppublica, La Stampa, Corriere. Чего изволите? Бесплатные маски? Да, раздаем, как велели, но уже кончились, ждите завтра.
Я устала от масок. Я не хочу открывать газет. Я не хочу читать о смерти в прямом эфире. 58-летний профессор вел онлайн-занятие, два раза кашлянул, отошел к окну… дальше реанимобиль, попытки вернуть к жизни и бесстрастный айпад, который продолжал все это транслировать студентам. Я не хочу видеть кривые и не хочу открывать фейсбук, чтоб снова читать о средней статистике смертности, которая-де сейчас даже ниже, о фейках, истериках, заговорах, рецептах. Я не хочу читать новостей, но я открываю и читаю. Зачем? Потому что мы одно. И этот воздух, воздух вешний… мы дышим им вместе. Сегодня это не метафора, а вирусология. В Венето снова рост эпидемии, но в Венеции он значительно меньше, наоборот, сегодня впервые нулевой прирост в реанимациях. Может, потому что мы остров. Еще один парадокс.
No man is an island entire of itself,
every man is a piece of the continent,
a part of the main.
If a clod be washed away by the sea,
Europe is the less…
“Нет человека, который был бы как остров, сам по себе: каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европа…”
Сейчас в охваченной эпидемией Европе и на осажденном острове эти хрестоматийные строки Джона Донна звучат пронзительно актуально. Почему-то мне кажется, что результатом этой пандемии будет вовсе не развал и разграничение, а, напротив, новая солидарность.
Она ощущается как живое тело. Венеция и подавно. Диккенс (еще один страстный венециефил) в своих “Картинах Италии” в опыте, близком к откровению, одним из первых отождествил ее с собой. Из переписки: “…and diving in again, into vast churches, and old tombs – a new sensation, a new memory, a new mind came upon me. Venice is a bit of my brain from this time” (“…и снова наверх, в сияющее, неизъяснимое колдовство города, и знакомство с обширными соборами и старыми гробницами – все это одарило меня новыми ощущениями, новыми воспоминаниями, новыми настроениями. С этого времени Венеция – часть моего мозга”
[24]).
С тех пор и повелось вплоть до “привязанности к здешнему кирпичу, к его красным, воспаленным мышцам в струпьях слезающей штукатурки”… “Венеция есть возлюбленная глаза”. Как всякая возлюбленная, она из предмета любования становится частью тела, органом чувств. Нечто сродни тому, что случилось, по словам Ольги Седаковой, с Лаурой для Петрарки: “С ходом времени Лаура из предмета петрарковского восприятия становится органом, инструментом этого восприятия, тем, что в Петрарке видит, размышляет, версифицирует”.
Почему я не уезжаю – спрашивают меня. Куда мне от тебя? Я люблю тебя и хочу быть рядом, когда, сколько и насколько это возможно. Я люблю тебя утром и вечером, в ненастье и в солнечные дни, я люблю твой утренний туман и процеженное через него солнце, в дни потопа и неумолимой acqua alta я терплю твое саморазрушение и неистовство, в дни карантина я разделяю твое сдержанное одиночество. Я люблю рисовать тебя и люблю, когда ты рисуешь мои смутные очертания в ряби своих каналов и на мостовых. Я люблю слушать тебя и знать, что среди сотен тысяч других отзвук моих шагов тоже часть твоего сердцебиения. Я люблю качаться на твоей лагуне в лодке-колыбели. Я люблю твой просоленный мрамор. Я люблю слушать стук твоих лодок о сваи. Я равно люблю просыпаться от прикосновений твоих лучей и от грохота твоих мусорных тележек… Нас много. И мы только вдвоем. Мы вместе уже много сотен лет. Нам ничего не страшно.
Будь здорова, моя Серениссима
[25]. Все остальное приложится нам.
День девятнадцатый
Много лет назад у меня украли компьютер. Украли по-глупому: дверь в дом разбухла от acqua alta и попросту не запиралась. Венеция безопасный город, и я не особо беспокоилась. И, конечно же, совершенно не обратила внимания на настойчиво появлявшуюся в нашем проулке нищую, с которой мы даже иногда здоровались. Жили мы тогда на первом этаже, и то я, то дети все время выходили на улицу по мелким делам, за покупками или просто погонять на самокатах. Иногда мы уезжали за город.
