Так или иначе, моя уличная знакомая дождалась нашего отъезда и запустила в наше жилище низкоквалифицированных воришек, которые, украв мой раздолбанный лэптоп с треснутым экраном, не удосужились взять от него провод и аккумулятор. Надо ли говорить, что запасов я не делаю и бэкапов тоже.
В компьютере было все. Все тексты, вся переписка, недописанная книга, отснятые выставки, замыслы, проекты, милые семейные мелочи и многое другое. Я была безутешна. Мы расклеивали объявления, сулили щедрые награды – но напрасно. Компьютер мой, вероятно, уже покоился за непродаваемостью на дне какого-нибудь канала.
Никаких социальных сетей тогда не было. В отчаянии я написала друзьям, коллегам и родным, умоляя посмотреть все файлы, что я им присылала по разным поводам. И мне стали приходить фотографии, отрывки текстов, которые я давала кому-то читать, письма и многое другое. Разумеется, главное и сокровенное пропало безвозвратно. И оказалось, что все, чем я делилась, осталось и вернулось мне, а все, что хранила для себя, – пропало. Тянуло на притчу.
Нечто похожее я все яснее ощущаю сейчас на пустынных венецианских улицах, отстукивая каблуками рутинный собачий маршрут. Если раньше я почти ревниво прятала укромные места своего внутреннего венецианского пейзажа, то теперь это потеряло смысл. В отличие от природы, взгляд – неотъемлемая часть рукотворной красоты.
Идеальные города мастеров Возрождения, пустынные пространства де Кирико и даже Дали хороши лишь на бумаге или на холсте. Эстетика апокалиптической пустоты “Соляриса” – в кино. Но вывернутые обратно в реальность, эти приемы теряют жизнеспособность. Никогда еще the stones of Venice
[26] не были так пронзительно одиноки, хотя прежде казалось, что именно шум толпы мешает услышать их тихий голос. По Сети бродит видео – контрастные черно-белые кадры пустынной Венеции под музыку. Мне не очень близок этот ролик своей нарочитой театральностью, наложением слезной музыки и арий, заполняющих все пространство съемок. Это упрощение. Художественный прием. Сейчас в городе куда более тонкий воздух и баланс. И редкие звуки – одна из самых ярких примет нынешнего состояния.
Город невозможен без людей. И не только местных. Да, мы все знаем друг друга в лицо, мы виделись десятки раз: на мостах, в магазинах, на остановках вапоретто, встречая детей из школ, идя по своим делам, на пляжах и в барах, на поэтических вечерах и вернисажах. “Очень приятно, мне почему-то незнакомо ваше лицо” – светский комплимент при знакомстве в венецианском обществе. В своем же сестьере мы окликаем друг друга по именам, а здороваемся просто почти со всеми. Если раньше туристические толпы ощущались как дикари-пришельцы и чуть ли не мародеры (особенно после прошлогодней acqua alta, когда цены на гостиницы упали и многие лавки и рестораны оказались на грани или за гранью разорения), то теперь вдруг стало пронзительно очевидно, что город – это и чужие тоже. И даже глупые реплики на всех языках, ежеминутно долетавшие прежде до уха, оказались частью этого пейзажа.
– А что, тут живут люди?
– Да нет, почти никто не живет. Одни старики. Смотри, все окна темные.
Эта настойчивая тема темных окон преследует меня уже второй десяток лет. Италия – южная страна. Во всех итальянских городах принято закрывать ставни с наступлением сумерек. Венеция не исключение. Только отдельные высокие окна залов Piano nobile
[27] в редких палаццо светятся в темноте да окошки туристических квартир Airibnb, где гости просто не в курсе местных привычек.
– Дэвушка, простите. Мы слышали, вы по-русски с вашей мало́й говорили. А где тут такий плац с холубями?
Исковерканные названия венецианских топонимов, смятые и пережеванные со всеми возможными акцентами, – тоже часть этого звукового ландшафта. Именно его перемена наиболее разительна.
Именно на его раму, оказывается, нанизывались нити зрительного полотна. Снует челнок, веретено жужжит. Ни слова, ни смешка, ни оклика. Только постукивание собственных шагов, шуршание собачьих лап, птичьи пересмешки и бормотания, хлопки крыльев, случайный всплеск вдали.
Если представить город как набранный текст, то в начале карантина плотный газетный набор постепенно становился размеренно-книжным, потом пошли развороты вразрядку, а сейчас он и вовсе рассыпался на отдельные литеры, не все из которых даже принадлежат человечьему алфавиту. И все больше белых листов каждому человеку приходится заполнять самому. Каким будет новый посткарантинный текст, не знает никто. Но именно нынешний опыт изоляции как следствия нашей взаимозависимости и взаимной уязвимости возвращает утерянное современностью ощущение единой, общей человеческой ткани, которое должно остаться в памяти этого поколения, изменив его раз и навсегда.
Пока же боязнь белого листа народ заглушает разреженной очередью за газетами. Тут все пропечатано черным по белому. Вчерашний бюллетень идет первым. Сегодняшний мы узнаём на сайте Protezione Civile (МЧС Италии) в 18:00. Сегодня вирус унес 712 человек.
В Венето распространение замедляется, хотя вчерашний день был черным: 36 смертей.
В очередной раз подтвердилась гипотеза о раннем массовом тестировании, в том числе без симптомов. Количество сделанных, казалось бы, “бесполезных” тестов в Венето: на 100 тысяч жителей приходится 1409, тогда как в Ломбардии это число в два раза меньше – лишь 702. И именно поэтому в реанимациях продолжают оставаться свободные места, а кривые растут медленнее. Смертность всегда отстает на несколько дней от динамики роста – это следствие цифр предыдущих дней. На следующем развороте снова лица и истории.
На площади трепет венецианского льва на флагштоке. Жизнь листает страницы дней.
Каждая газета по-своему. Повседневность – в неторопливом ритме Gazzettino. Чего только не вычитаешь. Оказывается, рынок Риальто теперь доставляет фрукты и рыбу на дом – рестораны и гостиницы закрыты, но улов и урожай не знают карантина. Или геополитическая поступь La Stampa. Припечатали. Там пишут о сомнительных передвижениях российских военных по итальянской территории и о том, что, как предполагают некоторые эксперты, 80 % медицинской помощи, отправленной Россией в Италию в воскресенье и оказавшейся “совершенно бесполезной” – все эти поливальные машины, химикаты и прочие агрегаты бактериологической войны, – не более чем предлог. Сразу вспоминается воровское слово “кукла”.
“Я повторяю то, что недавно говорил: обладание властью дает большие преимущества. Это ты и должен учитывать, если хочешь судить, насколько всякому для себя лично полезнее быть несправедливым, чем справедливым. Всего проще тебе будет это понять, если ты возьмешь несправедливость в ее наиболее завершенном виде, когда преуспевает как раз тот, кто нарушил справедливость, и в высшей степени жалок тот, кто на себе испытал несправедливость и все же не решился пойти против справедливости. Такова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то, что ей не принадлежит, – храмовое и государственное имущество, личное и общественное – и не постепенно, а единым махом. Частичное нарушение справедливости, когда его обнаружат, наказывается и покрывается величайшим позором. Такие частичные нарушители называются, смотря по виду своих злодеяний, то святотатцами, то похитителями рабов, то взломщиками, то грабителями, то ворами. Если же кто мало того что лишит граждан имущества, еще и самих их поработит, обратив в невольников, – его вместо этих позорных наименований называют преуспевающим и благоденствующим, и не только его соотечественники, но и чужеземцы…” (Платон. “Государство”)
