Газета Corriere, оправдывая свое название, несется вскачь по экономике и европейским соглашениям. La Nuova не сообщает ничего нового.
Страницы и страницы, набранные убористым текстом. В фейсбуке ли, на бумаге ли.
Но мне-то как раз хочется белого листа. Шероховатости крупного зерна и еще не заполненного ничем пространства.
На пленэр не выйти. Остается окно в небо из мансарды. В одном из фильмов Бродский говорит, что в определенном возрасте форма облаков становится куда интереснее первых полос газет. На наших акварельных занятиях я предлагаю студентам вести небесный дневник, ежедневно зарисовывая то, что каждый день показывает нам небо на своем голубом (сером, сизом, лиловом, розоватом, пепельном, золотом) экране-куполе.
Смеркается. Где-то вдали перекликаются колокольни. Чайка совершает медленный вечерний обход и приземляется на парапет моста. Пора домой. Закрывать ставни и ноутбуки.
В голову возвращается давняя простая мысль: днем все смотрят на свое небо, но, оказывается, стоит начать гаснуть дневному свету, как невозможность быть рядом становится отчасти возместима, если смотреть на ночное небо из разных точек земного шара.
В новом мировом порядке небесные светила возвращают себе свой архаичный статус, делаются точкой схода и местом встречи. Луч нашего взгляда, отражаясь от предмета его, отправляется не только к нам, но и к нашему визави. Глядя на одно и то же, мы отчасти видим друг друга. Хорошо бы не забыть об этом и после карантина.
О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
Для кого-то он стал последним. Для кого-то первым.
Мы переворачиваем следующий лист.
День двадцатый
– Хватит нас держать за дураков! Сколько можно сидеть дома? Я открываюсь! – Моника решительно поднимает жалюзи своей булочной. – Нам разрешено работать до часу, вот и буду работать. В прошлом году у меня был грипп, пять дней температуры 39,5 – ho visto la morte!
[28] Я принимала все на свете, но температура падала самую малость и снова поднималась! А если б на моем месте был кто-то пожилой? Конечно, не выжил бы. Понимаешь, Катерина? Вот и сейчас: надо было давно посадить на карантин тех, кому за 70, а не нас – да еще тех, кто ухаживает за стариками. Были бы живы! Что тебе? Молока? Я тебе дарю его – там срок годности послезавтра истекает…
Нет смысла спорить. Говорить о страшной жатве и перечислять молодые жертвы. Объяснять, что старики не самодостаточны и хотя бы поэтому карантинное гетто невозможно. Сейчас важнее поддержка, кивок, улыбка, которая из-под маски едва заметна по движению брови. Монику можно понять. Меры экономической поддержки, конечно, обещаны – отмены налогов, отсрочки платежей и штрафов, законная задержка арендной платы, 600 евро или бонус на няню для детей работающих родителей (для медиков в размере 1000 евро) и многое другое, – но, пока их примут и пока они дойдут до получателей, немудрено и разориться.
Итальянцы остаются итальянцами. И пока одни возмущаются ограничениями и штрафами, а другие пытаются прогуляться, мэры итальянских городов не скупятся на жестикуляцию и экспрессию, объясняя, почему нужно сидеть дома. Шутка об изобретении нового радикального лекарства Staiacasa
[29], которое почему-то никто не хочет принимать, гуляет уже третью неделю.
Те, кто его принимает, не может отказать себе по утрам и в привычной чашечке кофе в импровизированном баре на окне собственного дома.
Я благодарю Монику за молоко и выхожу в пустынный серо-молочный день. Ветер уносит мои перчатки. Не лайковые – латексные.
Какое-то смутное ощущение дежавю не покидает меня последнее время. Когда-то все эти маски, перчатки и бесконечная дезинфекция уже были в моей жизни.
И тут меня осенило! Я же сама и писала об этом буквально месяц назад. Из другой эпохи.
“Длинные серо-белые коридоры дней. Кап-кап-капельницы. Бесконечные дни за стеклом бокса. И такой же дождь за окном.
Никакого фонда еще не было, не было ни организованной благотворительности, ни волонтерства – просто все были всеми, за всех, для всех. Не хватало сил, людей, крови.
– Вы порисуете с моей девочкой?
Мама поймала меня в коридоре.
Я была почти ровесницей нынешней Люси.
Я, конечно, ничего не успевала, я пропадала в больнице денно и нощно, рисуя с детьми в онкологических отделениях и пытаясь хоть так сделать что-то, я уже обещала прямо сейчас еще трем другим детям, но не согласиться было невозможно.
Тонкие ручки, огромные глаза, жизнь едва теплится, но неутомимая жажда творчества бьет навстречу, через стены и стекла.
Мы будем готовить выставку.
Иногда война кончается победой. Безусловной, невероятной, от которой до сих пор захватывает дух.
Она не рисовала до этого, она танцевала. И хотя злая болезнь не спрашивает и не оставляет выбора, она решила победить. И стала рисовать. Мы познакомились через стекло бокса, и выставку мы готовили через стекло. В шапочках, стерильном халате, бахилах, резиновых перчатках. Кажется, Люся долго даже не знала, как я выгляжу, – из-за этого космонавтского обмундирования она видела только мои глаза. А я ее целиком – маленькую, худую, в стеклянном аквариуме бокса. Мы дезинфицировали карандаши и прожаривали бумагу, прежде чем передать туда, за стекло. Люся нарисовала девочку внутри капли. Это была она. Иммунитета не было. Донорский костный мозг еще не прижился и не заработал. Но Люся твердо сказала, что к открытию выставки она выйдет из бокса. Медики сомневались. Люся нет.
И она вышла. Вышла победительницей. И звездой вернисажа.
Слово «исцеление» имеет глубочайшую внутреннюю форму. Собирание целого из осколков, исход из разбитости. Сотворение мира после катастрофы. Теперь это предстоит всем нам.
«Мне охота твАрить», – писала мне Люся смешные эсэмэски с маминого телефона. И я неслась в больницу.
Мы ставили кукольные спектакли и делали героев из шприцов и бинтов. Мы засиживались до ночи на кухоньке отделения пересадки костного мозга, где впервые узнавали свою страну: от Кавказа до Мурманска, от Байкала до Астрахани тянулись нити этой страшной войны – дети против рака. Наши собственные дети росли вместе с теми, кому выпало быть пациентами Российской детской клинической больницы. Мы помним всех поименно: и тех, кто вернулся с этой войны, и тех, кого она не пощадила.
По площади Сан-Марко сновали ряженые. Люся уже растворилась в толпе: они торопились на поезд. А я крутила ручку шарманки и плакала. И резная колоннада Дворца дожей отзывалась, плыла и подрагивала, словно отражение.
