Впрочем, и вечером, стоит выйти из узкой калле и оказаться на площади, как остаются только далекий собачий лай и тишина – словно оказался где-то в деревне поздней ночью и лишь за околицей лают псы.
При скудости событий чувства обостряются. На фоне монотонно повторяющегося белого листа (ох, зачем я опять его заполнила так плотно, думаю я каждый раз, откладывая кисть или ложась спать и обещая в следующий раз быть осмотрительнее) каждая деталь выразительнее. Дай ей слово. Привязанная, как и мы, карантином лодка расскажет о своих путешествиях по лагуне, о тихих заводях и островах. Взгляд устает от камня, но никакие передвижения сейчас невозможны. Когда-то мы вместе ездили в дальнюю рыбацкую хижину, которая теперь пустует. Ах, как там все цветет сейчас. Ковер маргариток, лиловатые болотные травы, сливовое дерево, гранат. Но, если закрыть глаза, все можно вернуть.
Закончив домашние дела, я выхожу босиком на воображаемое крыльцо, завариваю чай с мятой и сажусь на ступеньки или на траву. Я смотрю, как солнце просвечивает через рыбацкие сети, как медленно встает из-за края облаков горная гряда Доломитов. Вдали в утреннем неясном свете садятся на мели болотные птицы. Мерно звонит колокол – я знаю его по голосу: Санта-Катерина. И острие колокольни Бурано аккуратно воткнуто в игольницу острова на горизонте. Все можно починить, заштопать, вернуть. На днях мне приснилась бабушка. Я выхожу с собакой, заворачиваю за мраморный угол церкви Сан-Видал, а навстречу она, озорно всплескивает руками: ну вот, хотела, Катюша, тебя порадовать – приехала сюрпризом!
В этой внутренней камере-обскуре в перевернутом времени памяти живут лица, образы, звуки, но особенно запахи. Днем мы видим. Вечером слышим. Но запахи живут сами по себе. Идеальная машина времени. Стоит раскрыть книгу, достать старое платье или ветру принести случайный запах с канала.
Ты здесь, мы в воздухе одном,
Твое присутствие, как город…
Как много оказалось растворено в воздухе. Ведь не только вирус бродит воздушно-капельными путями. Как нынешние странные времена сумели выбить застаревшую пыль из всех привычек и слов. Из общественных конвенций и культурных стереотипов. Заново конденсировать на запотевшие от дыхания (sic!) зеркала, наедине с которыми мы остались, языковые и зрительные клише.
В нашем дворике пробиваются первые нарциссы. Раньше они соблюдали социальную дистанцию, но теперь расплодились и цветут как попало. Из Конельяно привезли лимонное дерево и гиацинты – дочь увидела в Инстаграм клич о помощи: мы не можем распродать цветы и растения, а убивать их рука не поднимается, покупайте за копейки, мы сами вам все доставим.
Идея доставки понемногу овладевает умами. Прежде в нашем пешеходном городе она совершенно не приживалась. Помню, давным-давно пара моих юных друзей-студентов в поисках подработки решили начать такой стартап и расклеили объявления о доставке продуктов на дом пожилым людям, которым трудно ходить по мостам. Для убедительности в объявлении были их фотографии с сумками. Пару дней была полнейшая тишина. Потом позвонил мужской голос и спросил, не хочет ли девушка попозировать ню, он-де художник. Больше звонков не было.
Но теперь пакеты с продуктами, горшки цветов и разноцветные фрукты, вальяжно расположившись в ящиках и корзинах, заменили собой туристическое разнообразие пассажиров гондол и такси. Впрочем, кассирша в супермаркете продолжает жаловаться, что одни и те же старушки, несмотря на запреты, мольбы и предложения помощи, упорно продолжают ходить в привычный магазин по нескольку раз на дню. Что поделать – в определенном возрасте повторяемость и незыблемость установленного порядка, как корсет или спасательный жилет, держит жизнь на плаву. Отними это – и, возможно, не вирус, а просто пустота заберет жизнь. В эту дилемму упираются рано или поздно все родные стариков: свобода или безопасность. В нее же упирается и современность.
Общий счет итальянским жертвам за все время эпидемии перевалил вчера за 10 тысяч. Это за месяц. Большую часть заплатила и продолжает платить несчастная Ломбардия.
Бюллетень выходит каждый день в 18:00. Интернет в этот час еле тянет. А вот насчет китайской статистики есть серьезные сомнения – независимые подсчеты по сокращению абонентов и количеству урн говорят, что реальная цифра отличается от официально объявленной китайскими властями чуть ли не в десять раз: 42 тысячи.
Пик ожидается на будущей неделе. В Венето есть хрупкая тенденция на уплощение кривой, хотя и тут счет растет. В исторической Венеции медленнее, чем в других городах. В реанимации по-прежнему семь, а в общем отделении больницы Сан-Джованни и Паоло пациентов стало даже меньше. Хуже всего сейчас в Вероне. Но в целом количество сделанных тестов и изолирование кластеров зараженных дает свои результаты. На сегодня в Венето сделано более 80 тысяч тестов. Чтобы представлять себе масштабы: 21 февраля, в пятницу, были обнаружены очаги в маленьких городках Кодоньо и Во и сделано 12 тестов, на следующий день страна уже оплакивала Адриано Тревисана, жителя Эуганских холмов, первую жертву коронавируса. Вчера в Венето сделано 1200 тестов. Теперь благодаря помощи из Голландии и новой технологии удастся довести это число до 13 тысяч в день. Кроме того, нам обещают прибытие 550 тысяч так называемых kit для самостоятельного использования в домашних условиях – это не аналог теста, а, скорее, нечто похожее на тест на беременность, только по крови. Наличие или отсутствие в крови антител говорит о том, переболел ли уже ваш организм.
Навстречу мне из сумерек с продуктовой тележкой, тяжело дыша и переваливаясь, возникает моя соседка напротив – “вдова Лучетта”, как ее называют на нашей улице. Бывшая светская красавица, ближайшая подруга девушки из известной венецианской семьи, как говорят послужившей отчасти прототипом героини романа “Прощай, оружие” Хемингуэя, она и сейчас славится некоей экстравагантностью и несносным характером. Когда еще был жив наш кот Менелао, которого Лучетта обожала и всячески привечала, правда именуя то Агамемноном, то Птолемеем, я попала в ее фаворитки и каким-то чудом там и осталась. За эти годы Лучетта успела перепортить отношения почти со всеми остальными соседями.
Лучетта останавливается на расстоянии и пытается отдышаться. Всякие предложения помощи величественно отвергает, но поговорить не против. “Какие молодцы русские! Прислали помощь. И пусть газеты пишут что хотят про Путина. Я всегда была di sunistra!
[30]”
Я не спорю. За эти годы я приучила себя не закипать от упоминания итальянского коммунизма, особенно в старшем поколении. Вспоминаю смешной рассказ подруги: когда ее будущий муж – швейцарец, отлично говоривший по-русски, – пригласил ее на ужин для решительного объяснения, в рассказе о своей семье он особенно напирал на то, что отношения между его отцом и матерью осложнились, когда отец стал ходить налево. В разных вариантах он повторил “ходить налево” несколько раз за вечер, и подруга уже напряглась, подумав, не пытается ли ее суженый таким образом намекнуть ей о своей генетической ветрености. Но все оказалось проще и выяснилось в следующей же фразе: “Так вот, когда мой отец стал левым и пошел в коммунисты…” Так налево ходили и ходят огромное число детей из хороших европейских семей. Кажется, Черчилль сказал: кто не был в молодости левым, не имеет совести, а кто им остался, не имеет мозгов. Поиграв в 68-й год, они вернулись в свои гнезда и в семейные предприятия, оставив от всего марксизма пылкие воспоминания юности и сохранив неприкосновенную собственность, какое-то благополучие и историческое ощущение солнечной непрерывности итальянской жизни без катастроф и революций. Что я буду объяснять им? Тем более сейчас. Мы с Лучеттой стоим на расстоянии трех метров друг от друга, вдыхаем общий венецианский вечер и выдыхаем незначащие слова. Но сейчас любое общение целительно.
