Март в этом году выдался холодный и ветреный. Апрель обещает быть подобрее. В нашем садике, еще по-зимнему пустоватом, на клумбе (бывшем колодце) проклюнулись карандашные ростки ландышей. Где-то по стене прошелестела первая ящерица.
Никогда еще не доводилось мне жить в будущем. Никогда еще взаимонепонимание и просто непонимание не шло такими волнами. Каждый день я наблюдаю, как сначала французские, потом швейцарские и английские друзья проходят наш опыт двухнедельной давности, а московские еще только входят в уже кажущиеся такими далекими первые дни вынужденного домоседства. Не без отечественной специфики, конечно: что ни скручивай – все равно выходит автомат Калашникова. Но дело даже не в действиях (или безответственном бездействии) властей. Дело в незаживающем отрыве от мировой ткани, который сейчас ощущается особо остро.
Все благополучные страны входят в карантин похоже. Каждая несчастная – по-своему. Так, как будто она первая. Каждый третий или пятый пост на русском языке о том, что автор-де понимает все про вирус и эпидемию, но он против паники. Под паникой подразумевается широкий спектр фактов уже накопленного другими странами опыта. Дальше тоже есть варианты. Сезонный грипп. Средняя смертность. Чехарда цифр и данных. В разных изводах эта смесь почему-то приносит невероятное утешение любителям статистики: такое ощущение, что столбцами цифр они пытаются отгородиться от идеи собственной смертности. Не надо сеять (возбуждать, нагнетать) панику. В чем именно проявляется геройское сопротивление панике, из этих сообщений не очень понятно, но не исключаю, что все эти люди уже записались в добровольцы и разносят еду и лекарства запертым по домам пенсионерам. Пока среди всех моих друзей я вижу немногих, кто пытается организовать системную помощь, в очередной раз беря на себя заботы государства.
Паника… Пан – нелепый влюбчивый лесной бог со свирелью. Бог не каменных городов, а лесов и пастбищ, покровитель пастухов и охранитель стад. В греческой мифологии из-за него люди испытывают ничем не объяснимый панический страх без основательных причин. А если с основательными? На сегодняшней онлайн-лекции о чуме в европейском искусстве нам рассказали, что не только в XIV веке, а даже еще во времена Пуссена было настолько мало известно о воздушно-капельных путях передачи инфекции, что чуть ли не основной причиной заражения и гибели от чумы считался сам страх заразиться и грех уныния. Может, не так и глупо. Не для этого ли мы и есть друг у друга? Человек человеку вакцина.
День прошел в рабочей и домашней суете, теперь уже вконец неразличимых между собой, и когда я собралась в магазин, солнце уже макало последние лучи в канал Джудекки. Очереди давно куда-то растворились, и в супермаркете нас оказалось двое: кассир и я. Кассир одобрительно кивает на мою плетеную корзинку: правильно, синьора, в наши безумные времена лучше сразу чтоб было видно, что вы идете за продуктами. Прекрасная корзинка, как у Красной Шапочки – Cappuccetto Rosso. Но вообще все это мне не нравится. Проверки, бумаги, полиция. Так и до фашизма недалеко. Вот я живу на материке. Почему это я не имею права на свою пробежку в ближайшем леске или на прогулку вдоль моря?
Вдоль моря… Как давно была та воскресная прогулка на Лидо в первый карантинный день. Как давно был Париж и залитый солнцем вокзал.
Mon enfant, ma soeur,
Songe à la douceur
D’aller là-bas vivre ensemble!
Aimer à loisir,
Aimer et mourir
Au pays qui te ressemble!
Дитя, сестра моя, уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века, где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем.
Отчего-то Бодлер моего отрочества крутится в голове сегодня с самого утра. Но какие теперь путешествия. Впрочем, и любовь-смерть, и рифма к “розе” тоже не тревожат воображения. Романтические цветы зла отцвели и в истории, смерть уже не легка, а умирать ради позы и красного словца никто не собирается. Опыт двадцатого века должен был научить какой-то ответственности за это слово. Как отсчитать его 760 раз за день? Нет такого счета.
Речь о pays qui te ressemble!
О странах, которые напоминают тебя, а ты их. О внутреннем пейзаже и культурном ландшафте. О том, как политические тревоги и историческая память неминуемо начинают говорить в каждом из нас на пороге больших потрясений.
Одна из моих столетних бабушек перед смертью норовила складывать под подушкой провиант и в особенности сахар. Я знаю стариков, одевавшихся по ночам и ждавших обысков и “воронков”. Я и сама просыпаюсь иногда от того, что косой, якобы случайный гэбэ-взгляд следит за мной во сне. “Не выходи из зоны комфорта, не совершай ошибку”, – шепчет кто-то мерзеньким голоском. Как ненавижу я во сне это слово “комфорт”, так по-бюргерски заместившее в языке слово “уют”. А уж про слово “зона” и говорить нечего. Я стряхиваю с себя преждевременный сон.
Дочки накрывают к чаю. Звонят колокола. Где-то на канале отчетливо и ритмично крякает утка, будто декламирует стихи. О чем? О любимых ли городах, чья топография навсегда впечатана в сеть нервов и жил? О морях и каналах, хранящих наши отражения? Или об этом предвечернем свете?
Vois sur ces canaux
Dormir ces vaisseaux
Dont l’humeur est vagabonde;
C’est pour assouvir
Ton moindre désir
Qu’ils viennent du bout du monde.
– Les soleils couchants
Revêtent les champs,
Les canaux, la ville entière,
D’hyacinthe et d’or;
Le monde s’endort
Dans une chaude lumière.
В каналах корабли
В дремотный дрейф легли.
Бродячий нрав их – голубого цвета.
Сюда пригнал их бриз,
Исполнить твой каприз
Они пришли с другого края света.
А солнечный закат
Соткал полям наряд,
Одел каналы, улицы и зданья.
И блеском золотым
Весь город одержим
В неистовом предсумрачном сиянье…
День двадцать седьмой
Сегодняшние газеты сообщают о самом низком приросте в отделениях реанимаций с начала эпидемии. Если неделю назад этот коэффициент был 2,6 %, то сегодня он впервые упал, стал меньше единицы – резко 0,48 %. Эта цифра означает жизни. Другие данные тоже говорят о выходе на плато.
