Что же видно с него? Усталость. Туманное будущее. Неясные очертания прежней жизни. Почему же так холодно? Предательское солнце выманивает по утрам золотистыми монетками, но стоит высунуть нос – человечий ли, собачий ли, – как обдает ледяным ветром.
Взгляд скользит по шероховатой кладке. Отдельные кирпичи изъедены солью, некоторые заменены на новые. Я помню, с каким восторгом я наблюдала, как ремонтировали, точнее, скорее редактировали фасад нашего дома. Как внимательно и бережно из ткани стены строители изымали одни кирпичи и на их место ставили другие. Инкрустированное время.
Мы снова проживаем у залива,
и проплывают облака над нами,
и современный тарахтит Везувий,
и оседает пыль по переулкам,
и стекла переулков дребезжат.
Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
Так я хотел бы в этот бедный час
приехать на окраину в трамвае,
войти в твой дом,
и если через сотни лет
придет отряд раскапывать наш город,
то я хотел бы, чтоб меня нашли
оставшимся навек в твоих объятьях,
засыпанного новою золой.
Фейсбук напоминает, что ровно год назад мы были в Помпеях.
То ли собственные внутренние трещины и первые морщины стали с годами восприимчивей, то ли время стало более условной категорией, но теперь произошедшее 24 августа 79 года нашей эры кажется куда ближе и пронзает куда острее. В юности упоение природной и рукотворной красотой начисто затмевало эту животную гибель и боль. А теперь первый же выставленный в лучах уже катившегося к закату солнца слепок не отпускал, но и не давал себя оплакать. Упавшая ничком женщина, свернувшаяся пружиной в последнем рывке, насмерть привязанная собака, бегущий раб, прижимающий к себе узелок. Тонкие ноги, вздувшиеся животы напоминали рвы братских могил. Мертвые люди давно не были телами, они были лишь пустотами, но эти смерти не имели срока давности. Эти гипсовые муляжи воскресения в теле своей выставленной на всеобщее обозрение наготой были мучительны уже тогда. Сейчас же думать об этом и вовсе невозможно – ибо мысли о прошлом неизменно перекидываются в здесь и сейчас.
С лодки мусорщик переговаривается с девушкой в окне. Тема становится понятна еще до того, как слух начинает различать слова. Un macello. Бойня. Смертоубийство. Нет, речь всего лишь о деньгах. Люди стремительно начинают ощущать не только усталость, но и шаткость ежедневного существования. Правительство запустило выплату компенсаций и готовит еще один указ о мерах экономической помощи. Подключился и Евросоюз. Никуда не делась и людская щедрость: китайский бармен пожертвовал маски, а читатели Gazzettino собрали денег на три дополнительных ИВЛ для Венецианской больницы, которые, конечно же, пригодятся, но, будем надеяться, не сейчас и не одновременно.
Знакомый бомж, обыкновенно ночующий в мраморной нише Istituto Veneto
[34], укутавшись в ярко-красный спальник – горизонтальная мадонна и младенец одновременно, – теперь торопливо ковыляет навстречу. Где он проводит свои дни – бог весть, но днем на площади его не видать. Вообще тема бездомности в те дни, когда 43 % населения земного шара вынужденно сидит дома, зазвучала с особой остротой. Все новости обошла дикая фотография расчерченного как под автомобильную стоянку асфальта в Лос-Анджелесе: так предполагалось раскладывать бездомных с учетом социального дистанцирования. В Италии система более гуманна – есть и ночлежки, и приюты, и центры, и бесплатные столовые, – но как им сейчас функционировать, никто не знает. Да и персонал на карантине. По стране 45 случаев заражения бездомных. Несколько из них в Венеции. Как решать проблему карантина для них – неясно. Трудно порекомендовать сидеть дома тем, у кого его нет.
Но даже тем, у кого он есть, не сидится спокойно. И они отправляются заражать социальные сети “альтернативной аналитикой”, письмами “ведущих мировых эпидемиологов”, давно опровергнутыми теориями о диверсии и искусственном создании вируса и прочей “правдой, о которой не пишут в газетах”. Как тут не вспомнить Довлатова: “Истинная могила Пушкина, которую большевики скрывают от народа”.
Невозможность вложить персты и непосредственно ощутить причину внезапной остановки мира у одних рождает тоску, у других злость и отрицание. Вообще, очевидность вернулась к своей физиологической этимологии. Голодающий глаз поставляет пищу, которую ум не усваивает. Точнее, она не устраивает ум, ибо все время находится с ним в противоречии. Именно невидимость вируса как причины создает главный внутренний раздор. Бомбы не падают, не рвутся снаряды, земля не трясется, и даже море не выходит из берегов, а жизнь приобрела зримые черты военного времени. Кстати, сегодня именно в рассылке об уровне высокой воды (видимо, потому что ее читают все) пришло сообщение о том, что с завтрашнего дня перчатки и маски становятся обязательными в магазинах, на почте, в банках.
Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Но это же можно отнести в полной мере и к науке. Уверенность в невидимом. И осуществление ожидаемого. Толерантность к альтернативности давно прошла пик абсурда. А вера осталась неверифицируемым аргументом. Равновеликим с накопленными человечеством знаниями. Я все больше думаю, что виной нынешнему состоянию – кризис массового естественнонаучного знания. Для послевоенных поколений вплоть до нашего, до детей 70-х, мир был предметным – и умение сменить шину на велосипеде или содержать аквариум с рыбками шло бок о бок с пониманием устройства рукотворных вещей и живой природы. С развитием технологий и легкой доступности всевозможной информации сегодняшние дети оказываются нередко отодвинуты не только от непосредственного познания мира не кнопками, а руками, но и парадоксальным образом от твердого знания об устройстве его невидимой части – от элементарной физики до биологии и химии.
“Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и даже просто банальными, а теперь звучат очень немодно:
1) Истина существует, и целью науки является ее поиск.
2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал (если он действительно профессионал, а не просто носитель казенных титулов) в нормальном случае более прав, чем дилетант.
Им противостоят положения, ныне гораздо более модные:
1) Истины не существует, существует лишь множество мнений (или, говоря языком постмодернизма, множество текстов).
2) По любому вопросу ничье мнение не весит больше, чем мнение кого-то иного. Девочка-пяти-классница имеет мнение, что Дарвин неправ, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт как серьезный вызов биологической науке.
Это поветрие – уже не чисто российское, оно ощущается и во всем западном мире. Но в России оно заметно усилено ситуацией постсоветского идеологического вакуума. <…> Если все мнения равноправны, то я могу сесть и немедленно отправить и мое мнение в интернет, не затрудняя себя многолетним учением и трудоемким знакомством с тем, что уже знают по данному поводу те, кто посвятил этому долгие годы исследования.
