Психологическая выгодность здесь не только для пишущего, но в не меньшей степени для значительной части читающих: сенсационное опровержение того, что еще вчера считалось общепринятой истиной, освобождает их от ощущения собственной недостаточной образованности, в один ход ставит их выше тех, кто корпел над изучением соответствующей традиционной премудрости, которая, как они теперь узнали, ничего не стоит”
[35].
Как не хватает этого голоса сегодня. Не только голоса. Прогулок по гулким калле. Длинных разговоров. Ужинов в Il Bacaretto. “Il professore aspetta”
[36], – выговаривала мне хозяйка заведения, когда я по своей привычке опаздывала. Апрель традиционно был временем, когда он читал свои лекции в Венеции…
К вечеру ветер стих. Весенняя синь воцарилась над городом. Мы со Спритцем торопились домой. Папа нашел сегодня время прочесть из Вашингтона онлайн-лекцию для детей, внуков и друзей о вирусе, о возможных механизмах лечения и вакцинах, и я боялась опоздать. Вирусолог, заведующий лабораторией по изучению ВИЧ в Национальном институте здоровья США, папа тоже на карантине. К счастью, обошлось. Коллега, удачно повеселившийся пару недель назад на итальянской вечеринке в Вашингтоне, остался единственным пациентом в их окружении, к тому же уже поправившимся. Думала ли я, что спутники всей моей жизни, такие привычные и одновременно далекие “папины” слова и термины – актеры второго плана, с которыми доводилось встречаться лицом к лицу разве что на оборотках сначала машинописных черновиков, а затем и принтерных распечаток, на которых сначала рисовали мы, а потом наши дети, – что они станут героями газетных передовиц и самыми непосредственными участниками ежедневной жизни миллионов людей.
Внуки спрашивали – дедушка отвечал. О белках и мембранах, о стратегии вирусов вообще, о жизни их внутри клетки или же на ее поверхности. О плазме и о скорости мутаций. Слушая его, зримо ощущаешь толщу шлаковой породы, через которую нужно прорубиться, чтоб получить хотя бы крупицу надежного знания. Как теряется это понимание в мельтешне ежедневных заголовков. Как важно, чтоб это почувствовали дети.
Прошлым летом в парижском музее Жакмар-Андре была выставка удивительного норвежского художника рубежа веков – одного из выдающихся символистов конца XIX – начала XX века Вильгельма Хаммерсхёйя, “нордического Вермеера модерна”, певца сосредоточенной тишины. Сегодня утром я вдруг поняла, что именно его напоминают мне оставленные на собственное усмотрение пространства площадей и улиц, пустые столики кафе, составленные и сдвинутые в угол, как будто при уборке гостиной, стулья, косые лучи солнца на стенах и отдельные фигуры в глубине этого пейзажа, ставшего интерьером. А пейзажем стали наши комнаты, ландшафты наших письменных столов, забытое содержимое шкафов, дождавшихся наконец своих первооткрывателей, горы накопленного добра, тектонические плиты разных эпох жизни.
Какими найдем мы себя, выбравшись из-под пыли и пепла, которыми нас засыпало?
День двадцать восьмой. День двадцать девятый
В этот вечерний час в твоем городе наступает весна. Розовеет терракота, теплеет мрамор. Прежде чеканный птичий стрекот расплывается по краям крыш, растворяясь в черепице. Всякая форма, всякая картина строится на контрастах, на соположении цветов. Охра рядом с лазурью – это совсем не то же, что охра при жженой закатной сиене. Таков закон гармонии живописи: художнику ли не знать. Не потому ли и в сводках мы начинаем робко радоваться падению ежедневной смертности, цифре, которая при этом остается чудовищной, – 525, когда сами же в ужасе отшатывались от цифры 427 ровно две недели назад. Но пока я дочитываю бюллетень, а дети и звери напоминают о разнообразных домашних и уличных обязанностях, уходящее весеннее солнце на площади уже спешит сгладить все зримые контрасты, нанося последние вечерние мазки на фасады и окна, словно стараясь придать ускользающему дню хоть какую-то законченную особую форму. Уж больно дни стали сливаться. Надо хоть как-то различать.
Из окна дома в конце нашей улице доносятся звонкий детский голос и знакомая мелодия: “Gerusalemme, Gerusalemme, spogliati della tua tristezza”. Сегодня Пальмовое воскресенье, в русской традиции именуемое Вербным – дань географической широте. Но впервые над мостами не колышется череда пальм, не склоняются оливковые ветви над каналами. “Иерусалим, Иерусалим, отряхни грусть свою”. Слово triste – “грустно” – часто звучало из уст прохожих в первые дни карантина. Que c’est triste Venise
[37]. Теперь не звучит ничего. Только поскрипывание собачьих лап о мостовую да моя собственная поступь.
Обыкновенно в этот день от церкви Сан-Тровазо до Кармини идет процессия, знаменуя начало Страстной недели и вход во внутренний Иерусалим. И каждый год впереди процессии бегут дети с корзинами, раздавая прохожим оливковые ветви. И каждый год я вижу, как сначала смущенно, а потом все яснее зажигаются улыбки, разглаживаются морщины, и постепенно чистая детская радость заполняет улочки и площади, а лавочники, случайные туристы и даже принципиальные антиклерикалы не в силах отвернуться от радостно протянутой оливковой ветки в этот солнечный день. Пройдет всего неделя, и так же ночью в полной тьме процессия будет входить в темную утробу неосвещенной церкви, и постепенно зажигаться будут друг от друга десятки свечей, и тьма станет светом.
Но в этом году все иначе. На колонне объявление об онлайн-мессе. Освященные оливковые ветви можете забрать на плавучей овощной лодке-лавке на площади Сан-Барнаба. Интересно, чем кропят нынче? Уж не спреем ли для дезинфекции?
С сегодняшнего дня вводится обязательное ношение масок и перчаток в общественных местах. Найти бы еще такие. Сейчас все места превратились в сугубо индивидуальные, потаенные, личные. Что ж до перчаток и масок, то наш неугомонный губернатор Лука Дзайа закупил их на всю провинцию для бесплатной раздачи, но пока что проще купить их в ближайшей аптеке, которая поблескивает в сумерках единственной живой витриной на всей улице.
В своих пустынных собачьих маршрутах я часто смотрю на витрины запертых лавок и магазинов. Точнее, постоянно ловлю на себе их вопросительное молчание: остановись, взгляни хоть ты. Куда делись толпы отражений и жадные любопытные взгляды, ради которых мы тут всегда и были?
Маски, резные ангелы, бусы, безделушки, золоченые ручки, бархатные подушки – мне нечем их утешить. Премьер Конте сказал, что не знает, когда закончится карантин, и просит всех итальянцев набраться терпения и мужества. “Мы первая европейская страна, которая проходит этот путь”.
Вечерний звон снова вернул меня на Кампо Сант-Анджело. Солнце уже ушло в самоизоляцию, и на темнеющем небе кроме Луны стала отчетливо видна Венера. Среди миров, в мерцании светил…
