В один из первых карантинных дней мне случилось снять тень летящего голубя над пустой, залитой солнцем улицей. Тогда он казался символом человекооставленности города. Но теперь, спустя четыре недели, его иконка (sic) на рабочем столе компьютера читается совсем иначе: голубь, стремящийся вернуться домой в ковчег, вестник избавления, тень надежды. Правда, за оливковой ветвью надо идти в овощную лавку. Но ничего, схожу. У нас как раз закончились лук и зелень.
День тридцатый
Свято место пусто не бывает.
Но утренняя Пьяцца обдает пустотой. Ни человека, ни голубя. Голубиный народ теперь равномерно распределен по всему городу: они везде, на каждой площади, в каждом закоулке. Нежатся на солнышке, словно качаются в лучах на каменных переливах мостовых, переговариваются вполголоса в переулках, пристраиваются на карнизах. Везде, кроме как на площади Сан-Марко. Кормиться там теперь нечем и не у кого, а карантинных выплат птицам не положено. Не сеют, не жнут, не собирают в житницы.
Впрочем, на самом деле, они там обосновались недавно – с XIX века. Прежде голубей и горлиц выпускали там из корзин как раз после службы Вербного (Пальмового) воскресенья. Те, что не попадали в руки прытких горожан, пользовались потом неприкосновенностью под куполом Базилики. Один так и живет там с тринадцатого века – навсегда запечатленный в мозаике купола Творения, изо дня в день несущий в клюве весть о суше – оливковую ветвь. Проходят эпохи, сменяются эпидемии и карантины, воздвигаются и рушатся царства.
И горят, горят в корзинах свечи,
Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек.
Что тут, собственно, нового? Что человек смертен? Смертность вообще отстает даже по статистике, и сегодняшние 636 жертв (увы, опять растут!) – это цифры последних двух недель. Почему вообще мы так жадны до любой новости, когда речь сейчас прежде всего о старости? Не только о старых людях, главных мишенях вируса, и о страдальцах от ограничений по борьбе с ним, а о старости как о постоянстве, как о векторе, как о пропорции прошлого и настоящего к будущему.
Все упростилось. Никаких глобальных решений, никаких сложносочиненных планов. Горизонт планирования теперь совпадает с видимым горизонтом, за который ежевечерне уходит солнце. Довольно каждому дню. Всего довольно. И онлайн-уроков, и трапез, и девичьего щебета, и книг, и пусть виртуальных, но встреч за бокалом с друзьями и родными. Почему это безвременное сидение так выхолащивает? Мы же не проживаем – живем. Почему же мелеют прозрачные каналы? На своей лекции папа рассказывал о механизмах сцепления вируса с клеткой. И о том, как мало мы пока знаем об этом. И как вирус обманывает клетку, выдавая себя за кого-то другого и имея на нее свои планы. Так же и ежедневные впечатления задерживаются на поверхности сетчатки, а внутрь часто проникает вовсе не то и не все то, что хотелось бы.
Утро разбудило сообщением о пожаре вокруг чернобыльских лесов. Оказывается, жизнь в апокалиптических сюжетах перестает удивлять. Я вспоминаю весну 86-го и тайную переписку с одноклассницей на задней парте. Мы обе слушаем по ночам “вражеские голоса” по радио и теперь обмениваемся новостями. “Ты знаешь, что «чернобыль» по-украински – полынь, – пишет мне подруга на клетчатой страничке в конце тетради по математике. – А в Апокалипсисе сказано: имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки”.
Я совершенно поражена. Какая там геометрия! Нам по 13 лет, за окном сияет упоительная весна. И ничто из различимого глазом не сообщает об опасности. О ней и говорят голоса. Глас вопиет, но глаз не видит.
Уже восьмой час, надо торопиться – овощная лодка открывается в 7:30. Мы спешно семеним через мост. Точнее, семеню я, а пес висит у меня под мышкой – по ступенькам пока ни-ни. Зато стоит сойти с моста и поставить его на землю, как поводок натягивается, мой рыжий конь храпит и рвется навстречу весне. Телефон, на который я пытаюсь снять видео, прыгает в руках, картинка сбивается, и мои кинематографические этюды в очередной раз точно отражают ритм собачьей нужды. Здесь остановились. Там подняли лапку. Тут принюхались. Здесь помчались во весь опор. Никакого монтажа. Собачья жизнь. Венеция глазами собаки.
Апельсины, лимоны, купола луковиц, ветви помидоров, дирижабли цукини с желтыми цветами – все это быстро переселяется ко мне в корзину. Я тянусь за кошельком, как вдруг на мосту появляется полицейский патруль. “Завернись шарфом, – шепчет мне с лодки продавец, – а перчатки я сейчас тебе под прилавком передам. И сделай вид, что покупаешь горшок с мятой – нюхай через шарф, а руки убери в карманы”. Он ныряет под прилавок, выбирает для меня в ящике картошку, складывает ее в бумажный пакет и сверху аккуратно кладет пару синих одноразовых перчаток. А я, не выныривая из куста мяты, поочередно протягиваю руки, будто за пакетом, и облачаю их в перчатки. Самое глупое, что и то и другое у меня есть дома, но впопыхах я забыла. С сегодняшнего дня за это полагается штраф. Местные власти поставили ультиматум: либо вы носите маски и перчатки, либо мы закрываем рынки и лодки.
– Mascherine e guanti, signora. Mi racommando
[38].
Полицейский, конечно же, видел наш парный танец, но предпочитает сделать вид, что не заметил и лишь предупреждает на будущее. Спритц тихо торжествует. В кои-то веки намордники требуют на хозяевах, а не на собаках.
“Лелейное сидение” – так называет моя младшая дочь наш ежевечерний ритуал, когда я присаживаюсь перед сном на ее кровать, чтоб пообниматься и пожелать спокойной ночи.
Мне очень нравится, как она выбирает слова. Вообще же, все эти сидения и стояния – и все архаические развернутые статические сцены, ожидания переправ и лошадей, карантины, экипажи, простирающиеся по всему историческому полотну вплоть до железнодорожного XIX века – становятся гораздо соразмернее нынешнему течению времени.
Теперь куда понятнее, как проводили многомесячную вынужденную остановку на острове Лидо крестоносцы четвертого похода, обратившиеся к Венеции за помощью флота, но не оплатившие услугу. Они застряли там до тех пор, пока хитрый дож Энрико Дондоло не вовлек их в свои интриги, приведшие в конечном итоге вместо похода на Иерусалим к падению Константинополя. Шел в комнату – попал в другую. Изначально венецианцы пообещали помочь крестоносцам с доставкой армии в Египет на кораблях. За это они запросили огромную сумму – 85 тысяч марок, последний срок уплаты истекал в июне 1202 года. Но расплатиться так и не удалось. Отряды крестоносцев стали прибывать в Венецию в мае 1202 года, и когда месяц спустя выяснилось, что из оговоренной суммы смогли наскрести лишь половину, дож отказал в предоставлении судов для перевозки в Египет. Среди расквартированных на Лидо воинов началось разложение: кто-то просто сбежал, кто-то занялся девушками, кто-то постом и молитвой, а кто-то грабежами и разбоем. Так продолжалось до середины августа. Интересно, на сколько затянется нынешний вирусологический поход. И падением чего окончится. Скорее всего, доллара и евро. Говорят, Италию ждет самая глубокая депрессия со времени Второй мировой. Пока же депрессией запертых в своих квартирах итальянцев займутся психологи – их наконец включили в научный комитет, консультирующий правительство.
