Сегодня же вышел долгожданный декрет о школе. Впервые за двухвековую историю итальянской школы экзамены на аттестат зрелости не будут проходить в традиционном формате нескольких письменных и устного испытания в духе “Пушкин читает стихи Державину” перед комиссией. Их заменит собеседование онлайн. И хотя где-то мельком упоминается о 18 мая как о возможной дате возвращения в школу, уже всем понятно между строк, что это маловероятно. Так что, похоже, наше если не лелейное, то келейное сидение будет продолжаться. Экзамены terza media
[39] и вовсе отменены. Догонять все будут в следующем учебном году. Италия оказалась мало подготовлена к технологическим переменам, и пока одни родители стонут под непосильным грузом переложенных на них заданий, другим повезло больше – все зависит от того, как сумели приспособиться конкретные школы и конкретные учителя. Главное же, что география теперь не самый главный предмет, сегодня с утра я исподтишка наблюдала на экране у младшей дочери обмен мнениями в Zoom, как лучше двигать ушами и готовить гоголь-моголь. А потом и сама проводила урок по аллегории времени в живописи в классе с 30 мольбертами, расставленными по странам и континентам – от Америки до Австралии, от Екатеринбурга до Амстердама. За аллегорией пространства точно дело сейчас не станет.
Что ж, раз так, пора пройтись. Ведь фрески дня быстро бледнеют. Чем я никак не могу проникнуться, это виртуальными музеями – снова ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. И сколько ни увеличивай мазок Ван Гога, сколько ни пари в Сикстинской капелле – ощущение пластика во рту. Но стоит выйти с псом на улицу – и все содержимое запертых на карантин музеев прорывается наружу. Вот Святой Иероним вытряхивает с серебряного блюда крошки из окна и задергивает штору. Вот длинноволосая аллегория Весны – и даже маска на лице – будто бы от аллергии, не может скрыть радости (какая прекрасная итальянская аллитерация allergia – allegria!) от этого солнечного дня. Вот юноша Лоренцо Лотто моет лодку, а фигурки карпаччиевских мальчиков с балконов перебрасываются последними новостями о просмотренных фильмах над зелеными водами Большого канала Каналетто. Какая там “изоизоляция” – старинная игра в “живые картины”, обретшая в карантинное время новую онлайн-жизнь! Какие ремейки и постановки! Вот они, здесь, в каждом окне. И над всем огромный купол синего весеннего неба, увенчанный едва намечающимся серебристым нимбом луны.
День тридцать первый
Утро открывает окна. Кому компьютерные, кому обычные. Кто-то начинает утро с ленты новостей, а у синьоры с третьего этажа на площади Сант-Анджело вместо ленты – веревочка. К веревочке привязана корзинка. По утрам синьора (уж не Эос ли в летах, с перстами пурпурными, в розовом пеньюаре?) поливает цветы на балконе, а затем спускает корзинку на веревочке вниз. Buongiorno, signori! Владельцы газетного киоска сразу откликаются – один из них выходит с пачкой свежих газет, берет из корзинки монетки, а вместо них кладет газеты. Новости медленно поднимаются на третий этаж, а затем исчезают в прямоугольнике балконной двери вместе с розовым силуэтом.
Что расскажет нам синьор Gazzettino?
Основное в каждом выпуске – репортаж от губернатора Венето Луки Дзайи. Благодарит жителей Венето за сознательность. Рассказывает, что будто вернулся в университетские годы: спит по четыре часа и сдает главный экзамен своей жизни.
“Мы поставили все на массовое тестирование, и за это меня не раз критиковали. Сделано около 150 тысяч тестов. Но сейчас совсем еще не время терять бдительность – нам всего лишь удается сдерживать эпидемию. Без предпринятых усилий ситуация в Венето была бы несравнимо тяжелее… С 21 февраля, со дня первой вспышки итальянской эпидемии в маленьком городке Во Эуганео, я распорядился протестировать всех 3000 жителей: у 66 результат теста оказался положительным, при этом у 55 из них не было вообще никаких симптомов. Но если бы мы их сразу не изолировали, не ввели жесткий карантин в самом городе и не закрыли бы его, это была бы катастрофа и для Венето. Сейчас там нет прироста больных. Недавно исследователи Падуанского университета провели вторичное тестирование. Положительный результат был у шести человек… Главное – это тестирование. И с этой недели мы сможем делать еще больше тестов – вплоть до 15 тысяч в день… Что же касается прогнозов – их делать рано. Я всей душой болею за то, чтоб ситуация стабилизировалась как можно скорее, чтоб начать постепенное ослабление и выход из карантина, но последнее слово должно оставаться за учеными. Хотя и тут нужен разумный баланс, ибо, по некоторым их подсчетам, для полной стабилизации потребуется год”.
Год спокойного солнца… Целая жизнь. Вот календарь – еще один атрибут прошедшего времени.
Сегодня 7 апреля – Благовещение и день рождения прадеда. 141 год назад в Киеве родился Густав Шпет. В этот день мы всегда собирались и бабушка читала нам отрывки из его писем. Теперь я читаю их сама. С пианино смотрит на меня его портрет. На обороте выведено уже незрячей бабушкиной рукой:
“ Г. Г. Шпет – 1926 г.
1879–1937 (+)
Катюша, я считаю этот портрет дедушки наиболее удачным и гармоничным.
Хочу, чтоб всегда у тебя висел (и советую понемногу читать Шпета)”.
Я и читаю. Эта фотография (“карточка”, как обычно говорила бабушка о фотографиях), висевшая, сколько я себя помню, у нее в комнате, для меня была частью внутреннего бабушкиного портрета, неотделимая от ее запаха, голоса, рисунка обоев в ее комнате и поверхности стены. Я настолько к ней привыкла, что едва замечала, как дети не различают черт родных, не членят предметы и до поры до времени почти не выделяют обособленные события из череды дней детства. И только в том году, когда бабушки не стало, мама вдруг заглянула на оборот и обнаружила дарственную надпись – уже оттуда. Это был мне подарок на первый день рождения без бабушки. Она и об этом позаботилась.
Я часто смотрю на это лицо – и думаю о том, как был выведен на расстрел человек с этой фотографии: наш прадед, бабушкин папа, философ.
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Эти совсем не по-набоковски неуклюжие и щемяще прямодушные стихи-нестихи отзываются тем не менее в нас всей силой последнего незнания: как и что может чувствовать человек на краю расстрельной ямы – мы не можем даже близко представить. Я помню приезд с бабушкой в Томск. Помню этот подвал. Помню ощущение под кожей и невозможность даже примерить на себя то, что в эту секунду чувствует в этом же подвале бабушка.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, —
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
Стихи Набокова написаны в 1927 году. Эта фотография прадеда – 1926 года. Благополучного изгнания покров уже давно отвергнут, Шпет, прибегнув к давнему знакомству с Луначарским, не сел на философский пароход, а, напротив, вовсю трудится, пишет, переводит. В 1927 году выходит “Внутренняя форма слова” – тоненькая книга, моментально превращающаяся в фолиант втрое больше, ибо каждое предложение перечитываешь по три-четыре раза, пытаясь сначала просто хотя бы проследить, а потом хоть немножко осмыслить эти головокружительные витки мысли о слове, мысли-слове, словомысли… До расстрела остается десять огромных плодотворных лет. Дикая фраза.
