Сегодня нам с дочкой довелось побывать на экскурсии по выставке “Ван Эйк. Оптическая революция”, где по планам прошлой жизни мы должны были побывать в марте совсем по другую сторону экрана. Экскурсию (надо сказать, великолепно снятую) вел директор музея Брюгге и куратор выставки Тилль-Хольгер Борхерт. И пока я слушала этого приветливого, непритязательного и такого знающего рассказчика, я подумала, что именно его присутствие на экране делает эту долгожданную выставку реальностью, тогда как все бесконечные гугл-музеи по-прежнему остаются мертвы.
Искусствоведы часто говорят о роли посредника в картине. В многофигурных композициях Ренессанса и далее к Новому времени на полотне обязательно находится персонаж, смотрящий из картины на зрителя и тем самым соединяющий эти две реальности. Только человек может передать что-то другому человеку. Сегодня это был директор музея. А на отсутствующей на выставке картине Ван Эйка “Портрет четы Арнольфини” эту роль взяла на себя маленькая собачка.
И пока Спритц тянет поводок, пока прыгает в моей руке телефон, снимающий закоулки наших прогулок, пока дрожит отражение под мостами и слышен гулкий отзвук наших шагов в незримо все же возвращающемся к жизни городе, где из каждой мраморной щели пробивается зелень и жизнь, время совершает свою тихую работу. Вполне может быть, что наш вислоухий пес и есть лучший посредник и проводник в эти странные времена.
Да и поводок – неплохая метафора.
День тридцать девятый
Мусорщики долго звонили в дверь, но ответа не было. “Уже второй день”, – недоумевали они между собой.
В Венеции мусор не выносится на улицу. Напротив, в каждом сестьере есть своя бригада мусорщиков, которые с тележками объезжают все дома и звонят в двери, напоминая сегодняшнее помоечное меню: carta-cartone или vetro-plastica-lattine. Сегодня четверг, поэтому пластик и стекло. Бумага и картон завтра. А обычный мусор каждый день. В прежние времена, когда люди ходили на работу, можно было самим отнести мусор к лодке, которая пришвартовывалась до девяти утра, или же сидеть дома и ждать заветного звонка в дверь. На этот раз дверь напротив Кампо Дей Морти молчала.
Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Но хочется надеяться на лучшее. Может, хозяин плохо слышит или просто вышел за газетой.
Людей на улице чуть поприбавилось. “Итальянцы безумцы” – таково было резкое резюме дочери, вернувшейся с собачьей прогулки после обеда. В масках, но ходят по двое-трое, обнимаются, хлопают друг друга по плечу, мамашки не могут просто погулять с ребенком и не позвать подруг. И это первый день без вертолетов. Стоило ослабить патрули и снять ограничения в 200 метров – и скоро можно будет начинать по новой. Тем более нам пророчат еще и осеннюю волну, как было с испанкой.
В Венеции ежедневное человеческое общение куда плотнее, чем в других городах.
– Ciao!
– Ciao!
В прежней жизни только было заботы, что успеть перекинуть мячик этого “чао” туда-сюда. И бежать дальше с рассеянной улыбкой. В пешеходном городе, где все знают друг друга в лицо, оттенков этого “чао” десятки. Иначе так весь день и простоишь на мосту, балакая с каждым встречным знакомым. “Чао”, легко брошенное на ходу, не замедляя шаг, означает простую вежливость. Такое же “чао”, но чуть lento
[48] – читается “рад бы поболтать, но спешу по делам”. “Чао” crescendo
[49] означает “столько всего надо рассказать, но не сейчас”. “Чао” с обращением – выражение приязни, но не приглашение к беседе. Останавливаться не обязательно, но ответить нужно тоже с “чао” по имени. А вот “чао” с любой незначительной добавкой – уже приглашение к светской беседе, впрочем заведомо краткой. Дальнейшие вариации “чао” дробятся на бесчисленное количество оттенков и градаций, которые только успевай поймать и прочесть и попасть в тональность. Не говоря уж о bongiorno, bon dì (диалектное) или же salve почти муссолиниевских времен. Искусство пересечения мостов заслуживает если не книги, то уж точно сонаты.
Мост – легато над нотным станом отражений. А вместе с отражением – глаз.
Только по глазам и узнаем мы теперь редких прохожих.
Полувопросительное “чао” теперь включает легкий привкус неуверенности: то ли “ты ли это?”, то ли “привет, если это ты”.
Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
В шесть вечера, как вследствие атомной
войны, уже не встретишь ни души…
После пяти на улицах действительно уже снова совсем пусто. Спритц привычно семенит вдоль кирпичной стены своего собачьего фейсбука, оставляя отдельные комментарии, а иногда лайки и гавки. Завершив собачьи ритуалы, мы опускаем в ящик человечье письмо и возвращаемся домой.
Еще издалека слышно, как соседская 11-летняя Клаудия из дома напротив на всю улицу обсуждает по скайпу с одноклассниками задание по истории на завтра: доклад об островах лагуны на выбор.
Темы такие: сумасшедший дом на Сан-Серволо, Сан-Лаззаро и карантин, чума и призраки острова Повелья. Клаудия в нерешительности – ее привлекают и сумасшедший дом, и призраки. В конце концов выбор падает на Повелью.
Остров, куда в XVI веке в безжалостной попытке спасти город свозили сотни тысяч венецианцев, заразившихся чумой, скидывая в море без разбору живых и мертвых. Сжигая одежду. Остров из пепла, крови и костей. Тот самый остров, где потом разместили психиатрическую лечебницу, а страшный доктор ставил эксперименты на своих пациентах и делал десятки ненужных лоботомий (“Пролетая над гнездом кукушки”) до тех пор, пока его подопечные не перестали покорно ждать, когда наступит их черед, а связали его и сбросили с колокольни. И каждую полночь (или полнолуние) призрак доктора летит с колокольни, оглашая темные воды страшным воплем. Так гласит местная легенда.
Клаудия делает паузу. Одноклассники под впечатлением. Даже Спритц остановился посреди улицы и развесил свои лохматые уши.
А я продолжаю думать о картинах карантинов. О том, как карантинный Тициан написал в отчаянии свою последнюю “Пьету”. Полуголый, распластанный перед Девой Марией старик, обнимающей тело мертвого Христа и уже прозревающий в нем своего сына. Тициан и его младший сын Орацио оба погибли в чуме 1576 года. И думаю о том, как весной 2020-го маленькая девочка изучает эту историю в новом карантине. Череда зеркал в длинной анфиладе веков. Не это ли сделал Тициан, включив в свое полотно картину в картине: он и сын молят о заступничестве. Не помогло. Тогда ничто не могло помочь.
Сегодня же мы в ужасе узнаем не только о заниженной в десять раз статистике смертности от вируса в Китае, о том, что, возможно, реальный уровень смертности достигал 39 %, и не только о том, что бессимптомных носителей вируса они из общей статистики тихонько исключали, но и о том, что природа заболевания иная – об этом уже писали многие врачи, – внутри нынешней коронавирусной инфекции есть две болезни. Первая болезнь – вирусная, она ранняя и проходит практически без проявлений. В части случаев она запускает вторую болезнь (разрушение тканей и отказ легких и иногда других тканей), но эта вторая в своем максимальном проявлении уже не зависит от первой. Первую вирусную можно было бы лечить антивирусными препаратами (например, тем же интерфероном). Но совершенно непонятно, кого лечить, ведь начало болезни незаметно. Вторая – уже смертельная болезнь, острое воспаление легких не лечится и лишь усугубляется интерфероном, который под действием этого вируса включается слишком поздно. Антивирусные препараты на нее не действуют, поскольку вируса, по сути, в организме уже нет. Китайцы врали и о протоколах лечения этой второй, рапортуя об успехах там, где они были весьма сомнительны. Особенно с использованием ИВЛ.
