Но 8 марта, сходя с парижского поезда на вокзале Санта-Лючия, я дала себе слово, что не буду его разбирать. Только если карантин продлится больше своих этимологических 40 дней.
И вот 40-й день настал.
Время превратилось во внимание.
Я достала из чемодана свои парижские платья и развесила их в саду. Как арфы на вербах.
Я аккуратно расставила столики кафе на прикроватной полке. Я достала запах нашего с тобой невыпитого кофе. Наши будущие встречи и весенние прогулки в Люксембургском саду, которые, минуя настоящее, вдруг оказались в несостоявшемся прошлом. Я вытряхнула золотистые вьющиеся лучи леонардеск и погладила ангельские одежды. Я расправила чуть помятые натюрморты Сезанна в Музее Мармоттан, куда мы не попали. Я поставила под кровать зеленые туфли на каблуках, которые с тех пор не касались земли. Из рук ангела с того Благовещения я взяла лилию, подрезала и поставила вниз в гостиную. В комнате ее аромат не дает нам спать. Прошлась напоследок бульварами по дну синего чемоданчика, закрыла его и убрала наверх.
Всему нужно время. Всем нужно внимание.
С канала под окном на меня укоризненно смотрит наша лодка. Пора заняться ею. Вычерпать дождевую воду, просмолить, пошкурить. Пусть даже ей тоже, как и чемодану, пока нет пути. Подождут. В саду тоже ждут. Ирисы, ландыши, будущие помидоры, цукини, кинза, укроп, виноград. Спритц, виляя хвостом, ждет очередной прогулки. Дочери ждут, каждая чего-то и кого-то своего. Младшая – прежде всего меня. Ждет работа. Нераспаханная белизна акварельной бумаги в мансарде. Ждут непрочитанные книги и неотвеченные письма. Ждут площади, мосты, фрески, мозаики. Звуки и запахи. Холмы и озера. Сосны и пинии. Города и люди.
“Внимание есть ожидание, пылкое и бесстрашное принятие реальности”, – говорит Кристина Кампо в моем любимом эссе “Внимание и поэзия”.
Если так, то ожидание – открытое окно.
Сама жизнь без подсчета времен и сроков.
40 дней.
Я точно вернулась. Я еще обязательно вернусь.
Заключение
На этом самое время завершить карантинные хроники, которые уже выходят из предписанных им внутренней формой берегов.
40 дней, которые…
Закон жанра хроник не имеет обратной силы. Лишь потом мы узна́ем, было ли это увертюрой к чему-то большему или, напротив, осталось уникальным в своем роде опытом человечества. Мы узнаем о лечении и о вакцине, мы узнаем о том, какие именно следы ведут из одной американской лаборатории в лабораторию Ухань и что на самом деле знают авторы статьи в Nature от 2015 года об опасности вируса летучих мышей для дыхания людей. Мы прочтем об истинной роли китайских властей и о закулисных переговорах, мы узнаем, будет ли вторая волна, мы сможем оценить, что из предпринятого имело смысл, а что было заблуждением. Но пока еще этот знающий все взгляд назад принадлежит будущему, настоящее не становится от этого менее настоящим.
40 дней, которые…
Каждое утро – новое слово и рифма ко вчерашнему. Повторенное и заново прожитое. Шуршание собачьих лап и шелест моего платья. Поступь полицейского патруля и крики чаек над базиликой. Огромное пасхальное яйцо купола Салюте, повисшее на голубой праздничной скатерти неба. Колокольный звон. Зелень первой листвы. Лиловый дождь глициний. Трель соловья на ближайшей крыше и заливистый лай Спритца.
Сегодня впервые ноль смертей в провинции Венеции. Но по Италии это число 431. Число же смертей в Ломбардии превысило за эти полтора месяца потери той же Ломбардии во всей Второй мировой войне в пять (!) раз. И все же день ото дня цифры снижаются, и даже выявление новых больных не меняет того факта, что в больницах и реанимациях начинают освобождаться места. Но схождение будет трудным и долгим. Кривые несимметричны. Спуск с пика, говорят математики, будет куда более медленным, чем рост.
Можно ли было по-другому? Этого пока не знает никто, но не уверена, что знание ответа на этот вопрос что-то добавит к другому знанию: было сделано все, что в наших общих силах, чтоб никакая жизнь не оказалась второстепенной и бесполезной, а экономические соображения ни в какой момент даже близко не были аргументом для того, чтобы подвергать живых людей и особенно старшее поколение опасности. Государство взяло на себя за это ответственность, а люди при всех тяготах, лишениях и, конечно, мелких жульничествах и нарушениях это разделили и приняли как свое бремя кто сидя в тесных квартирках, кто на виллах, кто в рыбацких хижинах, кто в горных шале, – и это куда более важное знание об Италии, чем все каталоги всех музеев, списки всех красот и сборник всех туристических маршрутов и меню. Точнее, это то же самое знание. Ибо одно без другого немыслимо.
Gazzettino опубликовала проект выхода из карантина и всеобщего тестирования на антитела в Венето и даже фотографию теста: действительно, внешне напоминает тест на беременность – и, похоже, будущее зависит от него не меньше. Готовится к выпуску анонимное приложение для телефона, которое будет рассылать предупреждения в случае заражения кого-то из обладателей смартфонов, которые находились в непосредственной близости с вашим. Что ж до планов – то сейчас два раза в неделю уже открыты книжные, уже на будущей неделе откроются многие большие предприятия – от автомобилестроения до моды, 4 мая начнут работать и мелкие магазины, 25 мая парикмахерские – по записи. О кино и театрах сейчас говорить рано. В Италии вовсю набирает силу движение в поддержку артистов и музыкантов, и многие отказываются от возврата денег за уже купленные билеты в Ла Фениче или в Ла Скалу – в качестве жеста солидарности.
Что же будет дальше? Просто жизнь. Такая, какая будет. Это не значит, что я не буду ничего писать, что не буду рассказывать о происходящем и делиться той красотой, что волею судьбы у меня ежедневно перед глазами и чье лицо волею иных судеб сейчас скрыто от тех, кто любит его не меньше.
В самом начале своего “Венецианского Декамерона” Альберто Тозо Фей рассказал одну старую легенду. Страшная чума 1575 застигла Венецию врасплох. И хотя она уносила ежедневно тысячи жизней, случилось так, что летом 1576 в венецианском Гетто (еще одно не самое веселое слово и понятие, которое Серениссима подарила миру) умирали только дети. Воздух содрогался от рыдания родителей, оплакивающих своих детей. И тогда раввины под предводительством главы общины ребе Стерхеля собрались на совет и молитву, но увы. Смерти продолжались, а ребе Стерхель напрасно проводил бессонные ночи над книгами в поисках ответа, как положить этому конец и примирить жителей Гетто с Господом, пока в одну из ночей ему не явился пророк Илия и не сказал: “Встань и иди за мной”. Раввин послушался, и они вместе поднялись и полетели над водами лагуны, пока не достигли Лидо, где по сей день находится “дом живых” – Beth Chaim, еврейское кладбище Венеции. Раввин следовал за пророком и увидел резвящиеся и танцующие среди могильных камней души умерших детей. Он хотел было спросить о значении этого видения, но в этот момент проснулся. Наутро он позвал к себе своего ученика и дал ему поручение: “Ты должен помочь мне прогнать чуму, для этого отправляйся сегодня ночью на Лидо на кладбище. Там ты увидишь резвящихся детей. Сорви с одного из них его tachrichim (погребальные пелены) и принеси его мне”. Ученик исполнил все указания учителя в точности: в полночь он причалил к острову, спрятался за одной из могильных плит и стал ждать. Вскоре духи детей, обернутые в тахрихим, стали выходить из могил. Они принялись бегать и играть, и когда один из них подбежал достаточно близко, ученик сорвал с него покрывало и доставил учителю. Ночью ребе Стерхель услышал легкое поскребывание и увидел под окнами дитя, которое молило: “Ребе, отдай мне мой тахрихим. Без него я не могу вернуться”. На что раввин ответил: “Я отдам тебе его не раньше, чем ты расскажешь мне, почему чума убивает вас, наших детей”. Сначала ребе не получил ответа, но был непреклонен и настойчив. Тогда ребенок заговорил и рассказал, что причиной всего было то, что в Гетто одна мать убила своего новорожденного младенца и спрятала его тело под лестницей в доме. Получив свои покрывала, ребенок скрылся. На следующий день ребе Стерхел созвал всех раввинов Гетто и приказал привести ту женщину и ее мужа. Оба признались в своем преступлении и были переданы в руки правосудия. И с того самого дня в Гетто перестали умирать еврейские дети, и более того, чума не коснулась больше ни одного обитателя Гетто.
