Полюбим то, что до этого казалось нам ерундой. Каждая секунда станет бесценной.
Морские купания, вечернее солнце, закаты, вино, смех.
Мы снова будем вместе смеяться.
Силы и мужества.
Скоро увидимся”.
Мы пытаемся заглянуть за край будущего, перегибаясь за борт своей собственной лодки, ловя попутный ветер, идя то под парусом, то на веслах, а то и вовсе замирая. Мы ловим в дробящемся отражении образ прежней устойчивости, знакомые фасады, окна, лица, но ломкие образы распадаются на непонятные пятна и меняются поминутно. Что остается? Плыть. Пускай-река-сама-несет-меня-подумал-ежик. Или же грести туда, где берег кажется ближе. Остается еще, правда, возможность идти по воде.
По мере того как городская жизнь становится все призрачнее, вода в каналах становится все прозрачнее. В солнечный день в часы отлива видно дно. Любой художник позавидует этим переливам зелено-лазоревой акварели. Исчезли такси и моторки, не заходят в лагуну гигантские монстры-лайнеры, отравляющие воду, как тысячи машин, да и простыми лодками пока пользоваться запрещено. Во-первых, выход из дому требует веской причины. Но главное не в этом. В случае аварии или каких-то проблем город не может гарантировать выезд скорой. Нужно экономить ресурсы. Впрочем, венецианцы не отчаиваются и перенесли занятия греблей и туры на дом. Гондола-вирус должен победить нынешний – утешают они себя и гребут швабрами у себя на кухне, дабы не потерять сноровку.
Постепенно люди если не привыкают к заточению, то стараются найти форму жизни и повод для радости. Пение из окон в шесть вечера становится национальной традицией. А известный писатель, знаток историй и венецианских легенд Альберто Тозо Фей затеял проект “Венецианский Декамерон” и каждый вечер перед сном радует нас очередным рассказом.
Вчерашняя легенда была о рыбаке, который женился на русалке. Я слушаю его и пытаюсь мысленно увидеть нас всех вместе, приподнять черепичные крыши и заглянуть внутрь кукольных домиков, где, устроившись под одеялами, большие, молодые и старые дети слушают сказку на ночь, прильнув к своим планшетам и телефонам.
К вечеру наша неутомимая охранная грамота с ушами и хвостом заболела. Нет, этим вирусом собаки не болеют, но утром, когда я дописываю эти вчерашние хроники, мы уже вооружились autocertificazione и отправляемся к ветеринару, надеясь на лучшее. Кажется, защемил спину. У длинных собак бывает.
По мосту впереди меня идет маленький мальчик. Он тоже ведет на поводке… свою плюшевую собачку.
Andrà tutto bene.
Конечно.
Но как же хочется, чтоб это увидели и бабушка, и дедушка, и вся семья этого мальчика. И их друзья. И друзья друзей.
Только за один сегодняшний день в Италии вирус унес 368 неповторимых жизней.
У эпидемии не бывает воскресений.
День девятый
Мы видим, конечно, не глазами. Не только глазами. Мы видим всем своим существом. Мы видим зрительным прикосновением. Видим слухом. Видим словами. А иногда слова, наоборот, мешают нам видеть. Именуя, они членят мир, разделяют сущности – помогая разуму разобраться, но одновременно иногда пережимая единый поток цельности бытия. Называя что-то привычным словом, мы словно отделяем себя от события миллионом употреблений. И, как всякая защита, она же становится преградой. Так неизменно любые вопросы безопасности перерастают в угрозу свободе. Грань очень тонкая.
Утренние лучи бегут по клавиатуре колоннады Сан-Марко.
Посередине площади Сант-Анджело кричит маленький птенец чайки, он громко жалуется, а непреклонная мать наставляет его с трубы Прокураций. Давай сам. Не бойся. Я тут.
На углу в витрине закрытого магазина выставлены чемоданы. Еще один бессмысленный атрибут нынешнего времени. Возле подворотни по-хозяйски расхаживает голубь. Взмахивает крыльями и улетает, не сообразуясь ни с какими правилами. Ему autocertificazione не нужна.
Выходить из дома по-прежнему можно только по одному, и визит к ветеринару взяла на себя старшая дочь, пока мы с младшей оставались дома. Поездка на пустом вапоретто, пересекающие пустой салон лучи. Отблески канала на потолке и на ставших тоже совершенно бессмысленными рекламных плакатах и объявлениях. И самое главное – плывущий по Большому каналу мандарин возле рынка Риальто. Переливающийся, покачивающийся на волнах, играющий на солнце.
Все это вернулось домой в ее рассказах, настолько красочных (как-никак коллега, художник), что мне захотелось немедленно схватить корзину и мчаться на рынок, который, по счастью, входит в список необходимых и оттого разрешенных передвижений. А еще аптека. Собаке нужны лекарства. Надо постараться привести спину в норму.
Когда вечером я вышла со Спритцем в аптеку, то шутки двух встреченных мною прохожих были пугающе однообразны: “Зачем же ты потратила два козыря за один раз: и собаку, и аптеку. Могла выйти на улицу дважды – смотри, какое солнце!”
Солнце, видимо начитавшись рекомендаций в Gazzettino, решило снять карантинную маску и не жалеть ультрафиолета. Оно ныряет в каналы, отскакивает оттуда зеленоватыми бликами, запрыгивает в окна. Словно стремится компенсировать вынужденное бездействие горожан. Что касается остальных компенсаций, то сегодня опубликован указ правительства о мерах экономической поддержки граждан. Оплачиваемые отпуска, сохранение для кого-то зарплаты и даже небольшие выплаты нам, самозанятым художникам и предпринимателям.
Сама же Gazzettino (кстати, венецианское слово, подарившее всему миру “газету”) с каждым днем становится все тоньше по мере того, как истончается поток новостей. Зато другое венецианское слово – quarantena – теперь звучит, наверное, в мире чаще других.
Quaranta – 40. 40 дней искушения Христа в пустыне. 40 лет выводил Моисей свой народ из неволи… 40 – важное число. Посмотрим, чему оно равняется на этот раз.
Первый карантинный указ в Венеции – 1377 года. Вспышек чумы и разных карантинов Венеция пережила за свою историю порядка шестидесяти. Нам не привыкать. Но к XVII веку именно Серениссима стала первым государством, победившим тяжелейшую эпидемию, в том числе благодаря жесткой организации и карантинным мерам с участием тайной полиции и, конечно, доктору Чуме. Из его образа до нас дошла традиционная маска Commedia dell’Arte с клювом. Это была мера безопасности: в нос клали чеснок, травы и тампоны, призванные предохранять от заражения, а трость доктор использовал для осмотра больных, чтобы не прикасаться к ним руками даже в перчатках. Про бактерии и вирусы никто тогда не знал, но, что зараза передается по воздуху, было очевидно. Тогда это именовалось миазмами, а длинноносый доктор-маска, держащий в клюве тампон с чесноком и травами, стал символом этой невидимой борьбы. Или борьбы с невидимым?
Но сейчас по пустынной набережной с клювами расхаживают лишь чайки, в переулках переговариваются голуби, а настоящие доктора больше похожи на инопланетян, хотя по сути их амуниция при ближайшем рассмотрении мало чем отличается от тогдашней: те же очки, те же перчатки, те же респираторы. И лишь синяки на лицах героических итальянских медиков выдают, по скольку часов они не снимают своих защитных очков и масок.
