Что касается чтения, я все больше зависела от Google, академии Google, ежедневных, еженедельных резюме в журналах, таких как «Наука», онлайн-новости, онлайн-рассказы о ньюйоркцах и так далее. О чем я думала, что мне нужно знать или что мне нужно прочитать позже более подробно. Различные подписки на газеты и журналы приходили и уходили. Я больше не могла идти в ногу с теми, чье мнение уважала, с теми, которые давали наиболее глубокие комментарии к общественной жизни и так далее… Я делала вид, что буду наверстывать упущенное по выходным, но сроки истекали, недели перетекали в выходные, и их восстановительная сила уходила тоже. Следующим исчезнувшим актом были давно ожидающие книги, которые всегда стояли у моей кровати в ожидании, когда их прочтут. На их место в последние минуты моего дня приходили электронные письма, так что я могла спать, чувствуя себя «праведной», вместо того, чтобы утешаться размышлениями Марка Аврелия или успокаиваться чтением книг Кента Хару фа или Венделла Берри, в которых мало что происходит, за исключением упоминаемых прозрений людей, которые руководствуются ритмами земли, человеческой любовью и испытанной добродетелью и чьи наблюдения успокаивают беспокойный ум и беспокойное сердце. Я все еще покупала много книг, но чем больше и больше я читала их, я погружалась в них, вместо того, чтобы быть унесенной ими куда-нибудь (как в детстве). В какой-то момент, который невозможно было точно определить, я начала читать больше для того, чтобы быть информированной, чем погруженной в них, и еще меньше для того, чтобы быть куда-то унесенной. С этим неприятным осознанием я остановилась в своей собственной версии приостановленного недоверия: возможно ли, что я стала читателем, для которого я теряла свои выходные, пишущей о и действительно для…? И только моя спесь помешала мне принять такой сценарий.
Скорее всего, как любой ученый, столкнувшийся с вопросом, подлежащим исследованию, я поставила эксперимент. В отличие от всех других исследований, которые я проводила, я была единственным субъектом в этой одноклеточной конструкции. Моя пустая гипотеза, если хотите, состояла в том, что я не изменила свой стиль чтения; скорее, изменилось только время, которое я имела в своем распоряжении для чтения. Я могла бы доказать это достаточно просто, контролируя его, выделяя то же самое количество времени каждый день и добросовестно наблюдая за своим собственным чтением лингвистически трудного, концептуально требовательного романа, который был одной из моих любимых книг, когда я был моложе. Я бы знала сюжет, здесь не было бы никакой интриги или тайны. Мне нужно было только проанализировать, что я делала во время чтения, точно так же, как я могла бы проанализировать, что делает человек с дислексией, когда он или она читает в моем исследовательском центре. Без малейших колебаний я выбрала книгу Германа Гессе «Магистр Луди», также известную как «Игра в бисер», которую цитировали, когда Гессе получил Нобелевскую премию по литературе в 1946 году.
Не будет преувеличением сказать, что я начала эксперимент в самом замечательном расположения духа. Я почти ликовала при мысли, что заставлю себя перечитывать одну из самых важных книг моих прежних лет. Сила стала ключевым словом. Когда я начал читать «Магистр Луди», я испытала… как бы это выразить литературно… удар в кору головного мозга. Я не могла читать ее. Стиль показался мне упрямо закоснелым: слишком плотным (!) с излишне сложными словами и предложениями, чьи змееподобные конструкции скорее затуманивали, чем освещали содержание, для меня. Темп действий был невозможен. Кучка монахов, медленно поднимающихся и спускающихся по лестнице, была единственным образом, который приходил на ум. Как будто кто-то обливал мой мозг густой патокой всякий раз, когда я брала в руки книгу «Магистр Луди». Чтобы компенсировать это, сначала я сознательно пыталась прочитать текст медленнее, безрезультатно. Быстрая скорость, к которой я уже привыкла, читая мои ежедневные гигабайты материалов, не позволяла мне замедлить темп чтения достаточно, чтобы понять, что бы Гессе ни писал. Мне не нужен был тест на гальваническую реакцию кожи, чтобы понять, что моя кожа слегка потеет. Я дышала тяжело, и мой пульс, вероятно, участился. Я бы не хотела знать свой уровень кортизола. Я ненавидела эту книгу. Я ненавидела весь этот так называемый эксперимент, который вообще не был научным. Наконец, я удивилась, как вообще я могла подумать, что это один из величайших романов ХХ века, несмотря на Нобелевскую премию Гессе. Это было совсем другое время. Теперь он никогда не будет хорошо принят. Гессе, вероятно, не смог бы найти даже издателя для этой книги сегодня. «Дело закрыто», – подумала я, бесцеремонно запихивая «Магистра Луди» обратно, между Хемингуэем и гораздо менее требовательным Сиддхартхой. Гессе поместился на мою аккуратно выстроенную по алфавиту книжную полку, заполненную книгами, которые в значительной степени определили, кто я и как я мыслю. Едва ли имело значение, что я провалила свое собственное испытание. Никто, кроме меня, не будет знать об этом. Никто ничего не узнает. Что же касается моей собственной мудрости, то неизбежный вывод, которым я не собиралась делиться ни с кем другим, так как я изменилась так, как никогда бы не могла даже предположить. Теперь я читала поверхностно и очень быстро; на самом деле я читала слишком быстро, чтобы понять более глубокие уровни, что заставляло меня постоянно возвращаться и перечитывать одно и то же предложение снова и снова с растущим разочарованием; я была нетерпелива с количеством предложений и фраз в предложении, как будто я никогда не встречалась с гораздо более длинными предложениями Пруста и Томаса Манна. Я была совершенно оскорблена количеством слов, которые Гессе считал необходимым использовать в каждом другом предложении; и наконец, мои так называемые процессы осмысленного чтения никогда не «всплывали». Там. Я изменилась. Я тоже была носорогом Ионеско. Ну и что? (из пьесы Эжена Ионеско «Носорог». – Прим. перев.). Бормотала я вслух, ни к кому конкретно не обращаясь.
Эксперимент закончился катастрофой. Это не зашло бы дальше уединения моих книжных полок, если бы не две тихие тревожные мысли: во-первых, книжные полки были заполнены моими друзьями, включая Германа Гессе, чье коллективное, формирующее влияние на меня было вторым после влияния моей семьи и моих учителей. Неужели я действительно собираюсь покинуть друзей всей моей жизни, отправив большинство из них небрежно на их место в алфавитном порядке, в другое время? Во-вторых, за эти годы я сказала тысяче детей с дислексией, что неудачи, как и враги, могут стать нашими лучшими учителями, если мы сможем увидеть в них возможности для осознания того, что нам нужно изменить. «Стиснув зубы», я заставила себя вернуться к работе, но на этот раз на милосердно короткие, сосредоточенные двадцатиминутные интервалы. Я смутно представляла себе, сколько дней мне придется провести в этой незапланированной, неприятной и нежелательной второй фазе эксперимента. Это заняло две недели. Где-то ближе к концу этих многих дней я пережила гораздо менее драматическую форму богоявления Святому Павлу из Тарса. Ни вспышки света, ни блестящего озарения. Я просто почувствовала, что наконец-то снова дома, вернулась к своему прежнему читательскому «я». Темпы моего чтения теперь соответствовали темпу действий в книге. Я замедлилась или ускорялась с этим. Я больше не навязывала словам и предложениям Гессе ни скорость, ни неритмичное качество внимания, к которому я подсознательно привыкла в моем стиле онлайн-чтения.
