Как бы я хотела плюнуть желчью ему в лицо.
– Кэтлин…
«Это не то, о чем ты думаешь», – вот что я должна сказать. Но, если бы это было именно то, о чем она думала, разве я бы не пыталась оправдаться теми же словами? Я в панике пытаюсь сообразить, что делать. Все происходит слишком быстро.
– Он тебе нравится! – Кэтлин с дикими глазами бежит ко мне. – Как ты могла?
– Что? – От неожиданности у меня пропадает голос.
– Даже не вздумай отрицать. У тебя на лице все написано… – Она смотрит на Лона: – Я люблю тебя.
– Она твоя сестра. Я не мог ее оттолкнуть. Она же такая маленькая. – Лон напускает на себя вид оскорбленного достоинства. – Неважно, что обо мне говорят, я никогда не обижу женщину.
На меня он не смотрит – ему это больше не нужно.
– Кэтлин, это он ко мне полез!
– Но ты не возражала. – На лице Лона снова акулья улыбка.
– Уходи, – говорит Кэтлин. – Уходи, пока я не влепила тебе пощечину.
Она обращается не к нему, а ко мне. Значит, ему она поверила. Так нечестно. Кэтлин вся красная от злости.
– Иди, Мадлена, – вторит ей Лон.
Он не мог не знать, что для Кэтлин это станет последней каплей. Секунду спустя она набрасывается на меня, впивается ногтями в лицо. Я закрываю глаза руками, а она визжит и дергает меня за волосы, словно сова, вцепившаяся в добычу. Кэтлин знает мои слабые места.
Это не моя сестра. Моя сестра никогда бы так со мной не поступила.
– Я люблю его! – верещит Кэтлин. – Ненавижу тебя, а его люблю, а тебя ненавижу!
Нужно это прекратить. Она не понимает, что творит. Я отпихиваю Кэтлин, но она вошла в раж. Я зажмуриваюсь.
– Девочки, девочки… – Лон укоризненно качает головой, но даже не пытается нас разнять. – Держите себя в руках.
Его голос сочится самодовольством. А Кэтлин останавливается, как по щелчку.
– Я не хотела срываться. Прости, Лон, – пристыженно бормочет она.
– Все в порядке, милая. Тебе не о чем волноваться. Мне нужна только ты. Моя маленькая козочка. Ну же, успокойся.
Кэтлин, спотыкаясь, идет к нему. Лон тянется к ее лицу, чтобы вытереть слезы. Костяшки пальцев ходят под тонкой кожей. Он поправляет Кэтлин воротничок формы, словно она ребенок, не способный о себе позаботиться.
– Кэтлин! – жалобно окликаю я сестру. Она даже не поворачивается. – Кэтлин, я не… Я бы никогда! Кэтлин, ты же меня знаешь.
Наконец она оборачивается и стоит, прижавшись спиной к груди Лона.
– Я думала, что знаю тебя. Но с тех пор, как мы сюда переехали, ты изменилась. И сейчас… – ее лицо сморщивается, – я больше не знаю, что ты за человек. Раньше ты всегда была на моей стороне. На нашей стороне. А теперь ты с ними. Против меня и Лона.
Ее слова ранят сильнее, чем ногти, царапавшие мое лицо. Я смотрю на Кэтлин и Лона, но они отворачиваются. Эта дверь отныне закрыта. Что-то закончилось.
Перед тем как свернуть за угол, я бросаю на них последний взгляд. Лон притянул Кэтлин к себе, они совпали, как инь и ян. Ее голова прижимается к его ключице. Его подбородок утыкается ей в макушку. Она в крепком кольце его рук. На лице Лона спокойствие. Лица Кэтлин я не вижу.
Черноголовка
(от воспалений, волдырей, ожогов и порезов)
Мама на меня злится. Об этом легко догадаться – она сжала руль так сильно, что аж костяшки побелели, а на лице застыло каменное выражение. Когда наши взгляды встречаются в зеркале заднего вида, я ничего не могу прочитать в ее глазах. Только, что она старательно сдерживается.
Я не сказала маме, что Лон положил руки мне на плечи, желая набрать очки на воображаемом табло, которое он использует, чтобы контролировать девушек. Таких, как моя сестра. Думаю, это ее сломало. Маме и так тяжело: Кэтлин сидит, скорчившись, и рыдает. По-настоящему рыдает. Она всем телом вжимается в дверь, чтобы оказаться как можно дальше от меня. Выплескивает все, что копила внутри. Всю злость, всю грусть. Наша ссора вскрыла загноившуюся рану. Что-то злое успело пустить в ней корни.
– Милая, ты в порядке? – осторожно спрашивает мама.
– Как будто тебя это волнует! – ощетинивается Кэтлин. – Я… – Она снова захлебывается рыданиями. По ее щекам ползут слезы – прозрачные, как хрусталь, и крупные, словно клещи.
Я протягиваю Кэтлин салфетку, но она посылает меня на хрен, а мама молчит.
Дорога домой сегодня занимает больше времени, чем обычно. А я чувствую себя бесконечно далеко от мамы и Кэтлин. Словно запустился процесс, обратный узнаванию, и мы выскальзываем из уз, которые тесно связывали нас друг с другом. Получается, вот что любовь делает с людьми. Брайан, Уна, Лон. Мы влюбляемся, а потом отдаляемся.
Горы в сумерках скалятся темными зубцами вершин, изрытых впадинами омутов и болот. Не тех, где добывают торф, но тех, что утянут тебя на глубину и будут хранить годами, как постыдную тайну.
В Корке нас с классом водили на экскурсию – посмотреть на древний труп, найденный в болоте. Хотя эта мумия скорее походила на кожаный ботинок, которому пытались придать сходство с человеком. Что-то вроде головы на притолоке в кабинете Брайана.
Я думаю о том, как земля высосет тепло из тела Кэтлин. Как размякнет и деформируется ее череп. Мы же маленькие, и спрятать нас куда легче, чем любого нашего ровесника. Нас даже на куски рубить не придется, чтобы скрыть следы.
Я ничего не могу сказать. То есть я пытаюсь, даже начинаю:
– Это не…
И:
– Я бы никогда…
И:
– Он лжет.
Но Кэтлин ничего не желает слышать. Мне отведена роль злодейки. Мама тоже неласково на меня косится. Ее глаза затуманены подозрением. Они не похожи на мои. У нас с Кэтлин глаза зеленые – такие же были у папы до того, как он сгорел заживо. Хорошие люди всегда страдают. Не знаю, достаточно ли я хороша. Мне нравится думать, что это так. Но разве можно быть уверенной на сто процентов?
Мы сворачиваем на подъездную дорожку. Едва машина останавливается, Кэтлин выскакивает и бежит в дом.
Я хочу последовать ее примеру, но мама меня останавливает:
– Нам нужно поговорить. Подожди в своей комнате.
Ее тон ясно дает понять – это не обсуждается.
Я поднимаюсь по лестнице, скользя ладонью по темным гладким перилам. На стенах висят портреты в тяжелых позолоченных рамах. Давно умершие люди провожают меня мрачными взглядами. Вид у них невеселый. Действительно, что за радость висеть на стене? Или сидеть в стене, если уж на то пошло.
