– А что случилось с вашим мужем? – осторожно спросила Ада.
– С бывшим мужем. Пора привыкать называть его именно так. Короче, он меня бросил. Нашел себе помоложе. Она ему в дочки годится. И уже на сносях. Со дня на день родит. Будет мальчик. Мой бывший на седьмом небе от счастья.
– А у вас что, нет детей?
– Мы пытались. Много лет пытались. Ничего не получилось. – Мерьем встрепенулась, словно очнувшись от сна, ее лицо помрачнело. – Ну вот, я опять забыла. Я ведь кое-что тебе привезла. – Мерьем порылась в чемодане и, отшвырнув в сторону несколько шарфов и пару чулок, выудила подарочную коробку. – Ага, вот и она! Бери, бери. Это тебе. – (Взяв протянутый ей подарок, Ада медленно разорвала оберточную бумагу. Внутри была музыкальная шкатулка из лакированного вишневого дерева с бабочками на крышке.) – Твоя мама любила бабочек.
Повернув ключик с нарядной красной шелковой кисточкой, Ада открыла шкатулку. Оттуда полилась музыка, последние ноты незнакомой мелодии. В потайном отделении Ада нашла окаменелость. Аммонит с замысловатыми лопастными линиями.
– Дефне хранила это под кроватью, – объяснила Мерьем. – Не знаю, откуда у нее музыкальная шкатулка. Сестра мне не говорила. А когда она убежала с твоим отцом, наша мама так рассердилась на Дефне, что выкинула все ее вещи. Мне удалось спрятать шкатулку. И теперь я решила, что она должна быть у тебя.
Ада сжала пальцами аммонит, твердый и в то же время удивительно мягкий на ощупь. В другой руке она держала музыкальную шкатулку.
– Спасибо. – Девочка встала, собираясь уходить, но внезапно остановилась. – По-моему, вам следует носить яркую одежду. Я хочу сказать, все, кроме меха. Остальное будет на вас отлично смотреться.
Мерьем улыбнулась. На ее лице отразилась целая гамма прежде скрытых эмоций. И впервые со времени приезда тети Ада почувствовала, что расстояние между ними чуть-чуть уменьшилось.
Фиговое дерево
Если семьи, как говорят, напоминают деревья с их древовидной структурой, сплетенными между собой корнями, отдельными ветвями, торчащими под нелепыми углами, то семейные травмы подобны густой полупрозрачной смоле, капающей из надреза в коре. Травмы продолжают сочиться из поколения в поколение.
Они стекают медленно – слабым, практически незаметным потоком, – перемещаясь во времени и пространстве до тех пор, пока не найдут трещину, где можно осесть и затвердеть. Путь наследственной травмы весьма произвольный. Никогда не знаешь, кто может ее получить, но кто-то непременно получит. Если взять, к примеру, детей, выросших под одной крышей, то одни страдают от подобных травм больше, чем другие. Разве вам никогда не встречались братья или сестры, совершенно непохожие друг на друга по темпераменту, хотя имевшие одинаковые возможности? Один из них всегда более замкнут и меланхоличен, чем другой. Такое случается. Иногда семейные травмы перескакивают через поколение и удваивают свою хватку на следующем. Зачастую внуки молча несут в себе обиды и переживания своих дедушек и бабушек.
Разделенные острова покрыты древесной смолой. Затвердевшая по краям, она остается жидкой глубоко внутри и, словно кровь, продолжает сочиться. Я всегда задавала себе вопрос: не потому ли все островитяне, совсем как моряки в старину, ужасно суеверны? Мы, островитяне, как и они, еще не оправились от последнего шторма, когда на нас обрушились небеса и мир лишился красок; мы не забыли о плавающих вокруг обугленных, искореженных обломках, и мы носим в себе первобытный страх, что следующий шторм может не обойти нас стороной.
Вот почему с помощью амулетов и трав, заговоров и солей мы пытаемся умилостивить наших богов или странствующих духов, какими бы невероятно капризными они ни были. Киприоты, мужчины и женщины, молодые и старые, с юга и с севера, одинаково боятся сглаза, и не важно, как они его называют: мати или назар. Они делают ожерелья и браслеты из синих стеклянных бусинок, вешают их перед входом в дом, приклеивают к приборной панели автомобилей, привязывают к колыбелькам новорожденных, даже тайком пришпиливают к нижнему белью, и тем не менее, не удовлетворившись этими мерами безопасности, чуть что сплевывают, пытаясь обеспечить себе любую возможную защиту. Киприоты сплевывают, когда видят здорового младенца или счастливую пару; когда получают работу получше или шальные деньги; когда приходят в восторг, находятся в смятении или в тупике. На нашем острове представители обоих сообществ, убежденные в том, что судьба изменчива, а радость не длится вечно, продолжают плевать на ветер, не задумываясь о том, что в этот самый момент люди с противоположной стороны, из враждебного клана, возможно, делают то же самое по аналогичной причине.
Ничто так не сближает островитянок, как беременность. Когда речь идет о беременности, границы сразу исчезают. Я всегда верила, что беременные всего мира – это особая нация. Они следуют одним и тем же неписаным правилам; по вечерам, когда они ложатся спать, у них в голове крутятся одни и те же тревожные мысли. В течение этих девяти месяцев как гречанки-киприотки, так и турчанки-киприотки ни за что не протянут нож другому человеку; не оставят на столе открытые ножницы; не посмотрят на волосатое животное или на нечто такое, что считается безобразным; не станут зевать, не прикрыв рот, чтобы туда не проскользнул злой дух, а родив ребенка, месяцами не будут стричь ему ногти или волосы. И, демонстрируя через сорок дней своих младенцев друзьям и родственникам, счастливые мамаши непременно ущипнут ребеночка, чтобы заставить его плакать, – верное средство от сглаза.
Видите ли, мы боимся быть счастливыми. С детских лет нам вдалбливали, что под влиянием пассатных ветров в воздухе происходит обмен сверхъестественными силами, в результате чего каждая крупица счастья сменяется крупицей страданий, каждая смешинка сменяется наворачивающейся на глаза слезой, поскольку так устроен наш странный мир, и именно поэтому мы стараемся не казаться слишком счастливыми даже в те дни, когда сердце готово петь от радости.
И турецких, и греческих детей учат относиться с уважением к лежащему на земле хлебу. Хлеб священен, каждая крошка. Дети мусульман, подняв хлеб, прикладывают его ко лбу с той же почтительностью, с какой целуют руки старшим в священные дни Ураза-байрама. Дети христиан осеняют хлеб крестным знамением, прижимают руки к сердцу, словно хлеб этот – просфора из чистейшей пшеничной муки, две половинки которой символизируют двойную природу Иисуса Христа: Божественную и человеческую. Даже жесты у греков-киприотов и турок-киприотов были одинаковыми, словно отражение в лужице темной воды.
В то время как религии борются за право оставить за собой последнее слово, а национализм учит превосходству и исключительности, суеверия по обе стороны границы сосуществуют в удивительной гармонии.
Братья
Кипр, 1968–1974 годы
Как-то вечером, когда Костасу было одиннадцать, он сидел, по своему обыкновению, за кухонным столом у открытого окна, с головой погрузившись в чтение. В отличие от братьев, предпочитавших торчать в их общей спальне, Костас любил проводить время здесь: читать или заниматься, наблюдая за тем, как мама работает. Кухня была его самым любимым местом в доме, с ароматным паром над стоявшими на плите кастрюлями, кухонными полотенцами, трепетавшими на ветру, связками сухих трав и плетеных корзин, свисавших с потолочных балок.
