В ту ночь им обоим не хотелось возвращаться домой, и они пробыли вдвоем дольше обычного. Долго бродили по холму за таверной, а затем посидели возле старого колодца, спрятанного в густых зарослях ежевики и кустах вереска. Перегнувшись через поросший шелковистым мхом край колодца, они заглянули в каменную шахту, но ничего не увидели – уж больно темной казалась вода внизу. У Костаса с Дефне не было ни монетки, чтобы бросить в колодец, ни желания, которое хотелось бы загадать.
– Позволь мне проводить тебя домой, – попросил Костас. – Хотя бы до половины дороги.
– Мне не хочется никуда идти. – Дефне потерла ранку от осколка стекла на затылке, которую только сейчас заметила. – Мерьем с мамой останутся с папой в больнице на ночь.
Достав носовой платок, Костас стер со щек Дефне грязные потеки от слез вперемешку с сажей. Она задержала его руку, уткнувшись лицом ему в ладонь. Он чувствовал тепло ее губ, трепет опущенных ресниц. Все замерло, мир вокруг внезапно исчез.
Дефне попросила заняться с ней любовью, а когда Костас сразу не ответил, она откинулась на спину и испытующе посмотрела на него немигающим взглядом, без тени смущения.
– Ты уверена? – Лицо Костаса вспыхнуло в лунном свете. Ведь это было бы их первой интимной близостью.
Она ласково кивнула.
– Но должен предупредить тебя, что здесь полно жгучей крапивы, – поцеловав Дефне, сказал Костас.
– Я заметила.
Он снял рубашку, обмотал ею правую руку. Затем, пошарив в траве, вырвал сколько мог крапивы и отбросил ее в сторону большими пучками – примерно так, как делала его мать, когда собирала крапиву для супа. Подняв голову, он встретился глазами с Дефне, глядевшей на него с печальной улыбкой.
– Почему ты на меня так смотришь?
– Потому что люблю тебя. Костас, у тебя такая нежная душа.
Нельзя влюбляться в разгар гражданской войны, когда ты в эпицентре кровавой бойни и тебя со всех сторон окружает ненависть. Нет, ты бежишь со всех ног, способных унести твои страхи, чтобы банально выжить, и не более того. Ты взмываешь в небо на взятых взаймы крыльях и улетаешь в голубую даль. А если ты не можешь уехать, то ищешь убежище, чтобы отсидеться, поскольку теперь, когда все остальное потерпело фиаско – дипломатические переговоры и политические консультации, – теперь будет лишь око за око, зуб за зуб, и тебе не гарантирована безопасность за пределами твоей собственной общины.
Любовь – это смелая аффирмация надежды. Ты не видишь надежды, когда смерть и разрушение правят бал. Не надеваешь лучшее платье, не втыкаешь в волосы цветок посреди руин и обломков. Не отдаешь свое сердце любимому в темные времена, когда сердца должны быть наглухо закрыты, особенно для тех, кто исповедует другую религию, говорит на другом языке и не одной крови с тобой.
Ты не влюбляешься на Кипре летом 1974 года. Не здесь и не сейчас. И все же они влюбились, эти двое.
Фиговое дерево
Когда взорвалась бомба, одна из моих ветвей загорелась от разлетевшихся искр. И буквально за считаные секунды я уже пылала. Но никто не заметил. По крайней мере, пока. Все были в шоке. Лихорадочно пытались помочь раненым, разгребали завалы, не смея взглянуть на мертвые тела. Повсюду поднимались столбы пыли и дыма, пепел кружился в воздухе, точно мотыльки вокруг пламени свечи. Я услышала женский плач. Не громкий, едва слышный, почти сдавленный, словно женщина боялась шуметь. Я слушала и продолжала гореть.
В районах, подверженных лесным пожарам, деревья разрабатывают великое множество способов защиты от полного уничтожения. Они окружают ствол слоем толстой чешуйчатой коры или прячут под землей «спящие» почки. Вам могут встретиться сосны с твердыми, крепкими шишками, готовыми выбросить семена при первых прикосновениях обжигающего дыхания пламени. Некоторые деревья сбрасывают нижние ветви, чтобы огонь не смог вскарабкаться вверх. Все это и даже больше того мы делаем для выживания. Но я была фиговым деревом, росшим в веселой таверне. А потому не видела необходимости в подобных мерах предосторожности. Моя кора была тонкой, ветви – густыми и нежными, и я никак не могла защититься.
Первым меня увидел Юсуф. Он подбежал ко мне, этот прекраснодушный, косноязычный человек. И, громко всхлипывая, всплеснул руками.
– Ах, каним, не олду сана? Ах, мое сердечко, что с тобой случилось? – снова и снова твердил он по-турецки, его глаза потемнели от печали.
Я хотела сказать ему, что он больше не заикается. Впрочем, он никогда не заикался, когда говорил со мной.
Юсуф схватил со стола скатерть, потом еще несколько. И принялся бить скатертями по моим ветвям, подпрыгивая и подскакивая, точно умалишенный. Затем принес из кухни ведра с водой. К нему присоединился Йоргос. Совместными усилиями им удалось сбить пламя.
У меня обгорела часть ствола, несколько ветвей полностью обуглились, но я осталась жива. Со мной все будет в порядке. Я сумею полностью оправиться от этого ужаса – в отличие от людей, которые были там в ту ночь.
Письмо
Кипр, июнь 1974 года
Через несколько недель после взрыва бомбы в «Счастливой смоковнице» Панагиота написала письмо своему брату, жившему в Лондоне.
Мой дорогой Христос!
Спасибо за чудесные подарки, которые ты прислал нам в прошлом месяце. Все дошло в целости и сохранности. То, что ты живешь хорошо и процветаешь у себя в Англии, – лучший подарок для моей души. Быть может, Божья благодать всегда вела твою семью по жизни и охраняла тебя, словно стальной щит.
Я долго думала, собираясь написать это письмо. И поняла, что больше не в силах сдерживать страх, который камнем давит на сердце. Я волнуюсь – смертельно боюсь – за Костаса. Брат, ты ведь помнишь, я была совсем молоденькой, когда Господь сделал меня вдовой с тремя мальчиками на руках. Мальчиками, отчаянно нуждавшимися в отцовском совете. Поэтому я пыталась быть для них не только матерью, но и отцом. Ты знаешь, как тяжело мне пришлось, но я никогда не жаловалась. А теперь, брат, только посмотри на меня! Боюсь, когда мы встретимся, ты меня не узнаешь. Я стала старухой. Мои волосы больше не черные и не блестящие, а когда я причесываюсь, они выпадают клочьями. Мои руки сухие и шершавые, как наждачная бумага, и я частенько разговариваю сама с собой, словно безумная старая Элефтерия, которая постоянно болтала с духами. Помнишь ее?
Христос, за один год я потеряла двоих сыновей. Находиться в неведении, где сейчас Андреас, в плену или на свободе, живой или мертвый, для меня так же мучительно, как было пережить тот день, когда домой принесли мертвое тело моего ненаглядного Михалиса. Теперь они оба ушли, их постели холодные и пустые. Я не перенесу потерю третьего сына. Это сведет меня с ума.
Каждую ночь я мысленно спрашиваю себя, правильно ли я делаю, что держу Костаса возле себя здесь, на Кипре. И если до поры до времени это было правильным, сколько еще я смогу за ним присматривать? Костас уже почти взрослый мужчина. Иногда он уходит из дому и где-то часами пропадает. Как я могу быть уверена, что ему ничего не угрожает?
