Они нашли столик в глубине зала; запах пропитанных пивом ковров и сырых курток, как ни странно, действовал умиротворяюще. Дефне взяла в баре два бокала белого вина. Первый алкогольный напиток с тех пор, как она узнала о своей беременности, и во время кормления грудью. На лице Дефне промелькнуло нечто вроде облегчения, когда она сжала бокал, грея в ладонях холодное стекло. Она нервно хихикнула, и обе женщины неожиданно для себя начали безудержно хохотать. Посетители бросали на них неодобрительные взгляды, удивляясь, что смешного они здесь увидели, и не понимая, что женщины просто освобождались от засевшей внутри боли.
* * *
В тот вечер Дефне вернулась домой поздно. Костас спал рядом с малышкой на диване. Но, услышав шаги жены, сразу проснулся.
– Прости, дорогой. Я тебя разбудила.
– Ничего страшного. – Костас встал, потягиваясь.
– Как там Ада? Ты дал ей молоко, которое я оставила?
– Ага, дал. Правда, два часа спустя она проснулась и начала плакать. Поэтому я накормил ее детской смесью. Иначе ее было не успокоить.
– Ой, прости, пожалуйста, – повторила Дефне. – Мне не стоило задерживаться.
– Все нормально. Не извиняйся. Тебе нужна была передышка. – Костас вгляделся в лицо жены. – Ты в порядке?
Она не ответила, и Костас засомневался, слышала ли жена вопрос.
Дефне поцеловала дочь в лоб, улыбнувшись при виде ее сморщенного личика и похожего на розовый бутон ротика. После чего сказала:
– Не хочу отягощать Аду тем, что до сих пор причиняет нам боль. Костас, ты должен дать мне обещание. Ты не станешь рассказывать ей о нашем прошлом. Только несколько основных фактов. И точка. Больше ничего.
– Любимая, невозможно помешать детям задавать вопросы. Когда она подрастет, ей станет интересно.
Под окном в столь неурочный час проехал грузовик, своим громыханием заполнив пустоту, где еще секунду назад звучали их голоса.
Дефне нахмурилась, задумавшись над словами мужа.
– Любопытство – вещь временная. Оно приходит и уходит. Если Ада начнет глубоко копать, всегда можно ответить, сказав обо всем и ни о чем.
– Да ладно тебе! – Костас дотронулся до руки жены.
– Нет! – Дефне отдернула руку.
– Уже поздно. Завтра поговорим. – Резкость жены была для Костаса точно нож в сердце.
– Ради всего святого, оставь этот покровительственный тон! – Взгляд ее темных глаз был непроницаемым. – Я уже давно об этом думаю. Да, я видела, как все работает. Я постоянно говорю с людьми. Костас, горечь воспоминаний никуда не девается. Раз уж воспоминания сидят у тебя в голове, и не важно, твои это воспоминания, или твоих родителей, или бабушки с дедушкой, эта гребаная боль становится частью тебя. Она остается с тобой, накладывая свой отпечаток. Влияет на твою психику, на твое отношение к себе и другим.
Малышка беспокойно заворочалась во сне, и они дружно повернулись к ней, опасаясь, что слишком громко говорят. Но что бы ей там ни снилось, Ада не желала покидать сладких объятий сна; выражение ее личика стало спокойнее, словно она к чему-то прислушивалась.
Дефне села на диван, безвольно свесив руки, – безжизненная кукла.
– Просто дай мне обещание. Больше я ни о чем не прошу. Если мы хотим, чтобы у нашего ребенка было светлое будущее, то должны оградить ее от прошлого.
Костас почувствовал запах алкоголя в ее дыхании. Едва уловимый медный душок, напомнивший ему о том вечере за тридевять земель отсюда, когда он, похолодев, беспомощно смотрел на певчих птиц, законсервированных в стеклянных банках. Неужели Дефне снова начала пить? Он уговаривал себя, что после всех этих месяцев беременности, родов и кормления грудью Дефне нуждается в передышке, в свободном вечере на людях. Он уговаривал себя не волноваться. Ведь теперь у них была семья.
Кухня
Лондон, конец 2010-х годов
За день до отъезда Мерьем, решительно настроенная раздавать советы, резко увеличила интенсивность обучения, обстреляв Аду залповым огнем кулинарных и хозяйственных хитростей.
– Главное – не забывай использовать уксус для уничтожения известкового налета на головке душа. Ванну можно отмыть с помощью половинки грейпфрута. Но сперва посыпь каменной солью. Не останется ни единого пятнышка.
– Хорошо.
Мерьем, развернувшись, придирчиво оглядела кухню:
– Давай-ка посмотрим. Я очистила чайник от накипи, отполировала столовые приборы. Ты знаешь, как убирать ржавчину? Потри луком. Что там у нас еще… Ах да, я оттерла кофейные пятна с кухонного стола. Это совсем просто. Нужно только взять немного зубной пасты. Вроде как чистишь зубы. Всегда держи в доме пищевую соду. Она творит чудеса.
– Поняла.
– Хорошо. И последнее. Хочешь, я испеку тебе чего-нибудь такое особенное перед отъездом?
– Не знаю. – Ада пожала плечами. И тут неожиданно в памяти всплыл давно забытый вкус. – Может, катаифи.
Мерьем казалась одновременно и довольной, и раздосадованной.
– Нет проблем. Давай сделаем это вместе. Вот только блюдо это называется кадайф. – Мерьем решительно заменила греческое название турецким.
– Катаифи, кадайф, – сказала Ада. – Какая разница?
Однако Мерьем явно видела разницу, поскольку продолжала поправлять племянницу с рвением преподавателя грамматики, столкнувшегося с неправильным употреблением инфинитива: не халлуми, а хеллим; не цацики, а сасик; не долмадес, а долма; не курабьедес, а курабье… и так далее и тому подобное. По мнению Мерьем, «греческая пахлава» была «турецкой пахлавой»: если сирийцы, или ливанцы, или египтяне, или иорданцы, или кто-либо другой предъявляли права на любимый десерт Мерьем, что ж, тогда им крупно не повезло, поскольку пахлава могла быть только турецкой. Но если малейшее изменение в названии блюд просто сердило Мерьем, то при виде названия «Греческий кофе» у нее буквально вскипала кровь, так как кофе мог быть – единственно и исключительно – только турецким.
К этому времени Ада успела обнаружить, что ее тетя – натура крайне противоречивая. Мерьем, питавшая трогательное уважение к другим культурам и осознававшая опасность культурной вражды, на кухне становилась ярой националисткой, кулинарной патриоткой. Ада считала странным, что взрослая женщина столь болезненно относится к выбору слов, однако старалась держать свои мысли при себе, хотя и сказала полушутя:
– Боже мой, вы такая чувствительная в том, что касается еды!
– Тема еды очень чувствительная, – ответила Мерьем. – Может вызывать проблемы. Знаешь, как у нас говорят: «Ешь свой хлеб свежим, пей воду чистой, а когда у тебя на тарелке лежит мясо, уверяй весь мир, что это рыба».
Если еда была деликатным предметом, секс стал еще одной щекотливой темой в длинном списке Мерьем. Она напрямую не поднимала этого вопроса, предпочитая ходить вокруг да около.
