Великая французская революция взорвала все казавшиеся незыблемыми принципы. Отныне речь шла не о борьбе французов с австрийцами за польское наследство или крепость Филипсбург, а о существовании самого государства, по крайней мере, в той форме, в которой его создала Революция. Идеологическая рознь бросила в огонь сотни тысяч людей, готовых победить или умереть за свои идеалы, за отечество, за республику или за короля – не важно. Как уже нами не раз отмечалось, резко возросла не только напряженность и интенсивность борьбы, но и численность войск, а следовательно и стратегические задачи, которые можно и нужно было решать этими массами, стали совершенно иными…
Казалось бы, облик войны должен был резко измениться именно в этот момент, в 1793 году, с установлением якобинской диктатуры и созданием массовой армии Французской республики. Но, даже бросив беглый взгляд на операции этого периода, можно увидеть, что, несмотря на ряд важных изменений частного порядка, глобальные стратегические концепции остались во многом схожими с таковыми периода «войн в кружевах». Армии растягиваются огромным кордоном вдоль границ, основная борьба идет вокруг отдельных крепостей и укрепленных линий.
Секрет этого кажущегося парадокса очень прост. Люди, стоявшие во главе французских войск в эту эпоху, были воспитаны в ХVIII веке. Они, конечно, прекрасно видели те огромные политические и идеологические изменения, которые принесла с собой Французская революция, они понимали, что она дала им в руки совершенно иное оружие, чем то, что было раньше, но на театре военных действий они привыкли мыслить старыми категориями. Сознательно или бессознательно они пытались применить привычные методы к новой армии. И это ничуть не противоречит тому, что революционные войны велись отныне с небывалым напряжением сил и с огромной энергией.
Да, полководцы Республики отныне заставляли солдат совершать форсированные марши, терпеть лишения, обходиться без палаток и большого обоза; в бою солдаты сражались как одержимые, а молодые генералы, не задумываясь, жертвовали собой… Но при этом эти же люди, оказавшись один на один с картой театра военных действий и чистым бланком приказа, составляли план в привычном стиле: осада той или иной крепости, прикрытие той или иной территории, обеспечение коммуникаций, сопровождаемые рассуждениями о естественных барьерах, реках, горах, плато и водоразделах…
Первым, кто понял, что история перевернула страницу «войн в кружевах» и дала в руки полководцу титанические силы, был Наполеон Бонапарт. Он первый осознал, что раз уж страшный меч массовой войны вынут из ножен, им нужно наносить под стать его богатырской силе смертельные удары, что раз уж начата война «на сокрушение», то просто неразумно и даже опасно пытаться оставаться в рамках действий стратегии «измора». В этом, собственно говоря, самое главное, что составляло величие Наполеона как полководца.
Он первый понял до конца природу новой войны и первый взял на себя ответственность последовательно проводить систему «сокрушения», то есть такой стратегии, при которой полководец максимально концентрирует свои усилия с целью разгрома армии врага и достижения полной победы над противоборствующим государством.
Выдающийся воин и теоретик Карл Клаузевиц, сформулировал это чеканной формулой: «Первый, самый великий, самый решительный акт суждения, который выпадает на долю государственного деятеля и полководца, заключается в том, что он должен правильно опознать… предпринимаемую войну; он не должен принимать ее за нечто такое, чем она при данных обстоятельствах не может быть, и не должен стремиться противоестественно ее изменить»
[421].
Именно этот «великий акт суждения» и был совершен Наполеоном. После него понимание новой природы войны превратилось в общее место и тривиальность. Но для того чтобы первым осознать это и взять на себя гигантскую ответственность реализовать на практике соответствующие данной природе борьбы методы, нужен был великий талант и гигантская сила духа.
Как только основная задача была решена, все остальное вытекало из этого решения со всей очевидностью: необходимость максимально сосредотачивать силы на решающем театре боевых действий, наносить стремительные удары по врагу, стремясь бить его по частям, уничтожать прежде всего его живую силу, а не заниматься осадой крепостей и искусственными маневрами, подавлять волю врага к сопротивлению всеми силами, не считаясь с усталостью войск и отдельными потерями, не избегать сражений, а, наоборот, стремиться к кровавой развязке, предприняв, естественно, все зависящее от полководца, чтобы эта развязка была осуществлена при максимально благоприятных для своей армии обстоятельствах.
Ж.-А. Гро. Портрет генерала Моро. Рисунок углем
Другой выдающийся немецкий военный мыслитель Ганс Дельбрюк, говоря о кампании 1800 г., совершенно точно отметил: «Современники не могли еще установить различие в существе достижений Моро и Бонапарта. Правда, говорили о какой-то итальянской и какой-то немецкой «школе» стратегии
[422], там Бонапарт, здесь Моро, однако не могли еще распознать ни истинной природы противоречия между ними, ни абсолютного превосходства одной «школы», т. е. личности, перед другой»
[423].
Действительно, «итальянская школа», или, иначе говоря, система Бонапарта, означала решительный поворот к методам войны, соответствующим ее новой природе, «школа Моро» – не что иное как более или менее удачная попытка воевать старыми методами в совершенно иной политической, социальной и моральной обстановке.
Удивительно, что этого не поняли и многие позднейшие историки. Например, некто Лор де Сериньян в опубликованной в 1914 году книге «Наполеон и великие генералы Революции и Империи» вполне серьезно сравнивает, как и сто четырнадцать лет до этого, «итальянскую» и «немецкую» школы военного искусства и даже ставит Моро если не выше, то по крайней мере на уровне Бонапарта.
Историки, подобные Сериньяну, не смогли подняться до осознания того, что стратегия Наполеона отличается от стратегии Моро не столько частными деталями исполнения маневров, сколько глобальным принципом. Что, более того, основополагающие стратегические идеи Наполеона фактически полностью сохранили значение и в XX веке. Так, в частности, катастрофа Франции в 1940 году явилась во многом следствием забвения этих принципов, когда методами ограниченной войны пытались сражаться против противника, исходившего из стратегии тотальной войны, направленной на сокрушение. Основные стратегические принципы Наполеона актуальны и сейчас, в XXI веке.
Заметим в очередной раз, что император французов был практиком войны, а не теоретиком. Нигде им не была последовательно сформулирована ни его стратегическая доктрина, ни тем более какая-либо концепция операций на театре военных действий. Более того, высказывания Наполеона о правилах военного искусства не лишены противоречий. Человеком, который облек его систему войны в стройную ясную концепцию, стал уже не раз упомянутый нами военный теоретик Карл Клаузевиц. В своем монументальном труде «О войне» он фактически подвел итог наполеоновским войнам и с необычайной ясностью раскрыл суть войны «на сокрушение». Клаузевиц был первым, кто по-настоящему осознал связь форм стратегии с политикой («война есть только продолжение политики другими средствами»), он же убедительно изложил огромное влияние моральных сил на вооруженную борьбу.
