Чтобы зря не изнурять солдат, колонны на марше (в составе соединений) или на привале не должны были отдавать честь кому бы то ни было.
Известные нам наставления маршала Нея своему корпусу, которые, как уже отмечалось, сохранили некоторые рудименты стиля войн XVIII века, предписывают на марше поддерживать дух солдат военной музыкой: «Барабанщики и флейтисты будут находиться во время марша в голове своих батальонов, часть из них под руководством тамбур-мажора или капрала-барабанщика будет исполнять днем различные марши, но только в том случае, если войска не находятся поблизости от противника, музыканты будут идти во главе полков и время от времени исполнять воинственные мелодии. Кавалеристы будут трубить в фанфары…»
[545].
Трудно определить, насколько часто исполнялись данные предписания во время кампании. Можно с уверенностью сказать, что в зимнем походе 1807 года или в октябрьском отступлении 1813 года кавалерия не «трубила в фанфары». Однако масса свидетельств очевидцев говорит, что даже в самые тяжелые походы (за исключением совсем катастрофических моментов отступления из России) строго исполнялось положение: «При проходе через любые населенные пункты пехота должна примыкать штыки, кавалеристы – брать сабли наголо, барабанщики бить в барабан, трубачи – играть на трубах»
[546]. С особой торжественностью, несмотря на все трудности, войска проходили через города. Вступать в город полагалось «в колонне повзводно или по отделениям, в величайшем порядке, с генералами во главе своих бригад и дивизий, при звуках музыки и бое барабанов»
[547].
Вот что рассказывает будущий офицер-ординарец императора Хлаповский о том, как он, молодой человек из знатной польской семьи, первый раз увидел французскую пехоту, входившую в его родной город Познань: «Первая дивизия французской пехоты из корпуса маршала Даву прибыла первой и произвела на меня сильное впечатление. Многие из нас отправились за город, чтобы встретить ее. В часе ходьбы от города мы увидели поле, покрытое пехотинцами в разноцветных шинелях. Они шли, держа ружья прикладами вверх, и старались пройти по сухим местам, так как дорога была покрыта грязью по колено. Когда они приблизились к городу, поравнявшись с ветряными мельницами, забили барабаны, и солдаты заспешили со всех сторон, чтобы занять свое место в строю. В мгновение ока они свернули свои шинели, поправили шляпы (ибо в ту эпоху вся французская пехота еще носила шляпы) и превратились в стройные организованные массы, которые с музыкой во главе колонны скорым шагом вступили в город.
Они остановились на рыночной площади, вынули из ранцев щетки и счистили грязь со своих башмаков, весело болтая и пересыпая разговор шутками. Казалось, что они не сделали марша и в одно лье, а ведь они прошли уже все сто пятьдесят!
Я смотрел с удивлением на эту пехоту, состоящую из таких живых веселых парней, непобедимых доселе в бою. Все они были столь оживлены и бодры, что, казалось, сейчас пустятся в пляс. Пруссаки, которые незадолго до этого покинули Познань, были совсем другими. Они были, наверное, на голову выше французов и казались куда более сильными физически, но они были тяжеловесны, неповоротливы и были смертельно усталыми, хотя не прошли и одного лье»
[548].
Вообще французские войска в эпоху Наполеона изумляли всех своей способностью совершать длительные переходы. Собственно говоря, эта стремительность маршей в значительной степени представляла собой одну из составляющих оперативного искусства Наполеона, о чем мы уже упоминали, а Ульмская операция, разобранная в VIII главе, вообще была фактически выиграна отлично организованными и, несмотря на все трудности, исполненными маршами. Не менее показательной в этот смысле была и прусская кампания 1806 года, где благодаря стремительным маневрам французской армии пруссаки были не только разбиты в генеральном сражении, но и неотступно преследуемы до полного уничтожения.
Нормальный дневной переход в кампанию 1806 года составлял для армейского корпуса 20–30 км, однако даже марш в 40–45 км в сутки не рассматривался как экстраординарный. Так, 5-й корпус Великой Армии (маршала Ланна) 9 октября 1806 года прошел 44 км, 7-й корпус (Ожеро) 12 октября прошел 37 км, 1-я дивизия 3-го корпуса в тот же день сделала марш в 44 км, ряд частей 4-го корпуса 11 октября прошли до 38 км и т. д. Однако и это было не пределом. Когда была необходимость прийти на помощь сражающимся частям или опередить противника в стратегически важном пункте – соединения Великой Армии порой совершали просто чудеса. Так, 7-й корпус Ожеро вышел 10 октября 1806 года из Нойбурга и прибыл в Заальфельд 11 октября в 17 часов вечера с авангардом из кавалерии и конной артиллерии. Пехота подошла к ночи. Расстояние между указанными пунктами составляет 64 км! На рассвете 12 октября корпус выступил в 6 утра и прошел в течение светового дня еще 36 км. Таким образом, за 48–50 часов солдаты 7-го корпуса прошли около сотни километров!
[549]
Мы говорим об этом, как о чем-то необычном, не потому что мы сомневаемся в том, что любой молодой здоровый мужчина налегке в спортивной обуви, сытно питаясь и отдыхая в теплой постели, по хорошей дороге может пройти подобное расстояние за указанное время. Но речь идет о десятках тысяч солдат, нагруженных как мулы, с кавалерией, артиллерией, зарядными ящиками, обозными фурами и т. д. и т. п. Недаром не раз уже упомянутый нами выдающийся военный историк Дельбрюк писал: «Военно-историческое исследование – в тех случаях, когда это позволяют источники, – лучше всего начать с подсчета численности войск. Числа играют решающую роль не только для выяснения соотношения сил… но и безотносительно, сами по себе. Передвижения, легко совершаемые отрядом в тысячу человек, является уже затруднительным для 10 000 человек, чудом искусства для 50 000 человек и невозможным для 100 000»
[550].
Форсированные марши давались с огромными усилиями и жертвами. Ведь, чтобы их осуществить, приходилось продолжать время движения на много часов. Если обычно войска завершали переход задолго до захода солнца – к 16, максимум к 17 часам, то при форсированном марше приходилось идти уже в темноте. Все, кто воевал в эту эпоху, вспоминают, сами удивляясь, до чего доходила их усталость в подобных переходах. Сержант Рави рассказывает об Ульмском маневре: «Полк шел днем и ночью, но что меня больше всего утомляло, это марш в темноте. Самая сильная потребность человека – это сон. Я видел, как люди спали, продолжая идти – то, что я считал невозможным. Неверный шаг приводил к тому, что спящие падали в канаву как колода карт»
[551].
