Как видно из последнего отрывка, бесстрашие перед лицом опасности перешло в наполеоновской армии в нечто большее – жажду опасностей. Грохот канонады вызывал у основной массы солдат и офицеров не страх, а страстное желание сразиться с врагом, добиться новых отличий, совершить подвиги. Интересен в этом смысле один из эпизодов в дневнике Фантена дез Одоара, редком по точности и яркости характеристик источнике, ибо капитан Фантен дез Одоар писал свой дневник прежде всего для себя и по самым свежим следам событий – каждый эпизод записывался если не вечером того же дня, то через день или два. Вот что он занес в свою тетрадь 4 декабря 1808 года, когда после сравнительно продолжительной по меркам той эпохи мирной передышки (больше года!) его полк на марше в Испании услышал впереди гул орудий: «После Фридланда мы не слышали этого величественного голоса битв. Его первые раскаты, звучавшие подобно раскатам отдаленного грома и отраженные тысячекратным эхом в горных долинах, по которым шли наши колонны, заставил нас восторженно затрепетать от наших воспоминаний и наших надежд»
[604].
Современному человеку нелегко понять, что для офицеров и старых солдат наполеоновской армии сама война стала предметом не страха, а вожделения. Буквально все документы описываемой нами эпохи (а мы еще раз подчеркиваем, что отдаем безусловное предпочтение тем из них, которые написаны по горячим следам событий) говорят, что весть об объявлении войны армия встречала восторгом. Вот, как уже известный нам д’Эспеншаль описал чувства, которые испытывали его гусары накануне кампании 1809 года. В январе он отметил в дневнике: «…все происходящее подтверждает, что весной начнется война с Австрией, что наполняет нас радостью». В марте он добавляет новую запись: «… мы узнали, что мы скоро выступим в поход, что было воспринято с бешеным восторгом». Наконец, когда 10 апреля утром капитан Добантон, адъютант Пажоля, принес известие о том, что австрийцы начали войну, д’Эспеншаль написал: «Эта новость была встречена полком восторженными криками “Vive l’Empereur!” И уже час спустя наши гусары обменялись с врагом первыми выстрелами из карабинов, ставшими прелюдией к великой драме, которая, под названием Ваграмская кампания, должна была потрясти Европу»
[605].
Другой современник вспоминал о начале того же похода: «Нам не терпелось прибыть на новые поля битв, снова увидеть Италию, которую мы уже знали, и австрийцев, которых мы тоже знали, но тем не менее считали, что еще недостаточно померились с ними силами…»
[606].
Наконец, сейчас просто трудно поверить, зная о том, что ожидало Великую Армию на правом берегу Немана в 1812 году, те чувства, которые охватывали солдат и офицеров накануне роковой войны. Вот, что записал в своём дневнике офицер гвардии: «1 марта 1812 года. Париж… Я только что узнал с невыразимым наслаждением, что мои самые заветные мечты сбудутся. Она скоро начнется, эта новая война, которая так превознесет славу Франции. Огромные приготовления завершены, и скоро наши орлы полетят к тем краям, которые наши отцы едва знали по названию…»
[607].
Все эти слова не были пустой бравадой. Едва только эти люди оказывались в бою, они рвались в самое пекло. Их отвага носила на себе отпечаток живости национального характера французов, она была дерзкой, напористой и еще лучше раскрывалась в атаке, чем в обороне. Вот только часть списка представленных к награждению после сражения под Ауэрштедтом солдат 25-го линейного полка:
«…Монтрай Жан, сержант, первым ворвался на вражескую батарею и захватил у канониров знамя артиллерии.
Тренкар Пьер, гренадер, захватил вражескую пушку, после того, как убил одного канонира, а остальных взял в плен.
Бертолон Жозеф, вольтижер, во время всей битвы дрался с вражескими кавалеристами, уничтожил многих из них и с жаром преследовал неприятеля.
Видаль Мишель, фузилер, первым устремился во вражеские ряды…»
[608].
А ведь это всего лишь один из многих полков, мужественно сражавшихся в этой битве!
«Эти французские солдаты, – писал в 1806 году прусский офицер, – они такие маленькие и слабые, один из наших немцев побил бы их четверых, если бы речь шла только о физической силе, но под огнем они превращаются в сверхъестественных существ»
[609].
Во время испанской кампании при штурме Сагунта, неприступной крепости на скалах, французские штурмовые колонны устремились на приступ через узкую, едва проходимую брешь под ураганным огнем обороняющихся. «Обломки крепостной стены осыпались под ногами наших солдат, и, поднявшись к бреши, они увидели перед собой неразбитую стену. Чтобы подняться до пролома, нужно было подтягиваться на руках, а позади него стояли испанцы, которые встретили наших солдат жестоким огнем в упор. Но отвага штурмовой колонны была такова, что офицерам, которые вели ее на приступ, пришлось затратить немалые усилия, чтобы остановить ставший безнадежным штурм и отвести назад людей… Здесь полегло 400 человек, среди которых было много достойных офицеров»
[610].
Э. Детайль. «Пограничный столб». Французские драгуны пересекают прусскую границу.
Что же заставляло этих людей, словно одержимых, презирая раны и смерть, устремляться на вражеские штыки и навстречу шквалу картечи? Конечно, жажда славы, почестей и наград играли определенную роль, но эти стимулы были серьезными побудительными мотивами, прежде всего для офицеров и генералов. На простого солдата более всего воздействовало то общее в наполеоновской армии начало, на котором мы подробно останавливались в главе III, а именно – чувство чести.
Конечно, никакой воинский коллектив не может существовать хотя бы без смутного понятия о чести солдата. Однако это чувство явно не было первостепенным в мотивации английских наемников, завербованных среди уголовников и бродяг, не было оно определяющим и для солдат прусской армии 1806 года, «боявшихся палки капрала больше, чем пуль неприятеля» и даже для прусских солдат 1813 года, ведомых в бой порывом исступленного патриотизма и жаждой отмщения (см. гл. XII).
