Двадцать минут спустя, мы были на месте, избранном для дуэли, куда почти в то же время приехали полковник Тауэнцин и два его секунданта. “Господа, – сказал полковник, – на самом чистейшем французском языке, – я думаю совершенно бесполезно объясняться по поводу мотива, который привел нас сюда. Я получил самые тяжелые оскорбления, которые может получить воин, и поэтому я хочу мести, оставляя на ваш выбор условия поединка”.
После этих слов пистолеты были заряжены, две шпаги воткнуты на расстоянии трех шагов одна от другой и две другие на расстоянии пятнадцати шагов от предыдущих. Условия были таковы, что дуэлянты после третьего хлопка в ладоши могли сближаться с той скоростью, с которой они желают, и равным образом стрелять в любой момент.
Гурго передал мне, что он соглашается на то, чтобы стреляли по очереди, отдав полковнику право первого выстрела. В случае четырех безрезультатных выстрелов (по два с каждой стороны) дуэль должна была быть продолжена на шпагах. Однако полковник благородно отказался от первого из этих предложений.
Итак, дело было решенным, все происходило с самым большим спокойствием. Барон Фретцинген подал сигнал. В тот же миг раздались два выстрела и полковник, пораженный в грудь, рухнул, успев только вымолвить: “Я убит”»
[705].
Вообще, мемуары современников полны примерами самых необычных дуэлей, на самых различных видах оружия, по самым различным причинам и с самыми разными исходами. Тем не менее нельзя не отметить одной особенности: несмотря на многочисленные упоминания о факте дуэлей, в подавляющем большинстве случаев мемуаристы наполеоновской армии не только не возводят дуэль в культ, но и даже упоминают о поединках как-то вскользь, не особенно задерживая на них свое внимание.
Дуэль не была окружена в их среде тем обостренным, почти что болезненным вниманием, как, скажем, в России 20-х – 30-х годов XIX века, где она стала чуть ли не главным источником вдохновения авторов романтических литературных произведений.
Изнурительные походы, слава на поле грандиозных битв империи, удивительные исторические события, свидетелями которых они являлись, занимали воображение офицеров и солдат наполеоновской армии куда больше, чем сомнительная прелесть бретерских подвигов. Если в гарнизоне и на постое по причине вынужденного относительного безделья отношения между частями складывались, как ясно из вышесказанного, достаточно непросто, иначе было на поле сражения. Здесь совместное преодоление опасностей, общая слава, добытая в тяжелой борьбе, вызывали к жизни другие чувства – чувства товарищества и братства по оружию. Вот, что вспоминал об этом Гонневиль: «…благодаря редкому везению мы выбрались живыми и невредимыми из этого гибельного места и в 11 часов вечера прибыли в городок Эспьель, умирая от усталости. Мы встретили тут пехотную дивизию и наш полк… я не могу описать радости и счастья наших товарищей и гусар; со всех сторон были рукопожатия, бесчисленные объятия, которые выражали нашу искреннюю любовь друг к другу, те чувства преданности, которые рождаются в боях, когда вместе идут навстречу смертельной опасности»
[706].
Конечно, подобные чувства не являлись какой-то особой небывалой чертой наполеоновского войска. Но то, что поистине удивляет и является характерным прежде всего для армии 1-й Империи, – это те формы, в которых проявлялось боевое братство, формы, которые, без сомнения, характерны для французской нации классического периода с ее врожденным артистизмом и склонностью к театральным эффектам, в хорошем смысле этого слова. Не редкостью было, что появление на поле битвы полка, отличившегося в предыдущих боях, армия встречала громким ликованием и даже… аплодисментами! «Заслуженная репутация части быстро распространяется в армии, – рассказывает де Брак. – Я видел, как полкам аплодировала вся армия. Им кричали “браво!”, когда они вступали в боевую линию. Солдаты выбегали из строя, чтобы подойти к ним и пожать руки храбрецов! Какой только порыв это не возбуждало! “Они с нами! – раздавалось отовсюду. – “Вперед! Вперед! Теперь победа наша!”»
[707].
Пожалуй, нигде с такой силой не раскрывались рыцарственные чувства солдат и офицеров наполеоновской армии, как в этом благородном умении воздать должное отваге своих товарищей по оружию. И примеров этих искренних, дружеских, шедших от самого сердца приветствий, великое множество. Вот что писал герцог Бассано о том, как 84-й линейный полк вступил в боевые порядки армии в битве при Ваграме: «Когда “один против десяти”
[708] показался на поле сражения, он был встречен исступленными восторженными приветствиями своих товарищей, а император снял шляпу и оставался с непокрытой головой, пока полк проходил мимо него»
[709].
«Можно было залюбоваться порывом наших войск, – вспоминал генерал Гриуа о бое под Шевардиным. – Под чистым синим небом, в лучах заходящего солнца, сверкали ружья и клинки, украшая открывавшееся перед нами зрелище. Армия с высоты своих позиций провожала глазами полки, которым была поручена честь атаковать первыми, и приветствовала их ликующими криками…»
[710].
Однако еще больше, чем в отношении к друзьям, рыцарственность проявляется в отношении к врагам. И здесь можно с уверенностью сказать, что по стилю поведения армия Наполеона еще полностью относится к пониманию войны, принятому в европейском «традиционном» обществе, смягченном к тому же гуманистической философией XVIII века. Враг рассматривался как таковой на поле боя, пока сталью и свинцом он хотел навязать свою волю. Но едва стихал грохот битвы, как в неприятеле солдаты и офицеры Наполеона видели лишь людей, волею судеб оказавшихся по другую сторону барьера, таких же, как и они, воинов, выполняющих долг перед своим монархом и отечеством.
А. Лалоз. «Возвращение из Испании, 1814 г.» Драгуны, ветераны похода в Испанию, прибывают на помощь войскам, сражающимся на подступах к Парижу.
Пример подавал сам Император. После каждого генерального сражения отдавался приказ помогать раненым – своим и чужим. Французские хирурги оперировали, часто даже не вникая, к какой армии принадлежит раненый. Главный хирург Гвардии (а впоследствии всей Армии) Ларрей не раз лечил без разбора всех раненых – французов и их врагов, а Перси, другой выдающийся врач, записал в своем дневнике о вступлении наполеоновских войск в Гейльсберг: «…Мы видели, сколько стоила эта битва русским. В городе осталось около 400 раненых, которых они не сумели увезти… по причине тяжести их ран. Я отрядил тридцать хирургов, чтобы перевязать их и оперировать. Мы собрали их в одном здании, которое теперь будет для них госпиталем»
[711].
