Справедливости ради нужно отметить, что в том же дневнике Перси указывает, что французские раненые, взятые до этого в плен русскими и освобожденные наступавшими полками Великой Армии «…единодушно утверждали, что хирурги русской армии перевязывали их даже вперед своих собственных солдат»
[712].
Подобное поведение было скорее нормой, чем исключением, по крайней мере до тех пор, пока война не приобрела в 1812-м, а особенно в 1813 г. небывалый размах и ожесточение. Впрочем, и в этих кампаниях находилось место великодушию. Вот что писал в своих воспоминаниях ирландец Вольф Тон, прошедший кампанию 1813 г. в рядах наполеоновских войск: «…На поле боя французы обычно сражаются с дикой яростью. Они устремляются в битву душой и телом, они словно становятся охваченными опьянением, особенно в атаке, когда они бьют всех без пощады и сами ее не просят. “Бей! Бей!” – кричат они во всю глотку… Но едва бой кончился, как их ярость исчезает, и естественная гуманность их натуры становится доминирующей. Я всегда видел их сострадательными и гуманными к раненым и пленным, которых они никогда не оскорбляли и не обижали»
[713].
Фантен дез Одоар записал в своем дневнике после битвы при Аустерлице: «Те из раненых, кто мог передвигаться, приближались к нашим бивачным кострам и садились вокруг них. Среди раненых было много русских и австрийцев, рассеянных по полю боя, они тоже расположились обогреться у наших огней. Для стороннего наблюдателя это была весьма своеобразная сцена – видеть, как по-дружески сгрудились вокруг костров те люди, которые еще несколько мгновений назад в ожесточении убивали друг друга»
[714].
А вот что видел другой очевидец после битвы под Цнаймом в 1809 г.: «К пяти часам огонь утих, и офицеры проехали по линии войск, чтобы прекратить стрельбу, так как князь Лихтенштейн был в этот момент в императорской палатке с целью заключить перемирие. Мы подошли к австрийцам, пожимали им руки и завязывали дружеские беседы с помощью фламандцев, которые служили нам переводчиками»
[715].
Но даже в ярости боя французский солдат был далек от кровожадности. Вот какой трагикомичный случай, произошедший в бою при Березине, описал гренадер великой Армии: «Один из русских кавалеристов, которого понесла его смертельно раненая лошадь, рухнул вместе с ней прямо в нашем каре. Так как лошадь придавила ему ногу и кавалерист никак не мог сам выбраться из под нее, один из наших помог ему подняться. Используя то, что мы были заняты отражением атаки других эскадронов его полка, он вышел из каре, причем никто и не подумал ему мешать, а затем как ошпаренный бросился бежать в сторону своих. Мы не могли не рассмеяться, и никто не стал стрелять по нему»
[716].
Когда же война кончалась, французские солдаты охотно братались со своими бывшими врагами. В Тильзите императорская гвардия организовала огромный пир, куда были приглашены солдаты русских гвардейских полков: «Суп, говядина, свинина, баранина, гуси и куры были в изобилии, пиво и вина в бочках стояли на каждом столе. Гренадеры и егеря французской гвардии, смешавшись с русскими гвардейцами, ели и пили. Русские вначале держались очень скромно, не понимая нашего языка, они не осмеливались предаться веселью, но дружелюбные жесты и доброта наших солдат сделали свое дело, они осмелели и к концу пиршества были так же веселы… Этим вечером невозможно было понять, кто есть кто: французы, обменявшись с русскими шапками, мундирами и даже башмаками, прогуливались в поле и по городу, крича: “Да здравствуют Императоры!”»
[717]
Вообще, как отмечают современники, ожесточение и ненависть появились лишь в поздних кампаниях, да и то в основном по отношению к пруссакам, с которыми французские солдаты сражались с остервенением, не свойственным боям с «англичанами, русскими и австрийцами, где с обеих сторон проявлялось много любезности»
[718].
Некоторые из жестов воюющих армий того времени словно сошли со страниц рыцарских романов и, наверное, не всегда понятны людям, воспитанным на идеологизированных и прагматичных войнах XX века.
В кампанию 1814 г. в Италии вице-король Евгений Богарне, славившийся своим благородством и отвагой, в ходе рекогносцировки случайно оказался в пятидесяти шагах от австрийского поста, стоявшего на другом берегу узкой речки. Один только залп – и главнокомандующий французской армии в Италии и многие его высшие офицеры погибли бы. «…Но в тот момент, когда командир отряда узнал вице-короля по его белому плюмажу и бляхе ордена Почетного легиона, он выровнял строй своих солдат, скомандовал “На караул!” и приказал барабанам бить встречный марш. Эта военная любезность… была оценена вице-королем по достоинству. Он вежливо поприветствовал пост и его командира. Вечером, вернувшись в Верону, он послал одного из своих адъютантов к австрийскому главнокомандующему, чтобы высказать свою благодарность за этот благородный жест»
[719].
Нужно отметить, что, пока французы вели войну с профессиональной прусской армией, а не с вооруженным народом, обработанным шовинистической пропагандой, подобные любезности имели место и в отношении с пруссаками. Гонневиль, тогда молодой офицер кирасирского полка, был взят в плен в одной из отчаянных кавалерийских стычек зимой 1807 г. Прусские офицеры и солдаты проявили максимальную тактичность по отношению к раненому пленнику. В дороге командир прусского отряда, также раненный в бою, «столь же был мало занят своей раной, – рассказывает Гонневиль, – как если бы вовсе ее не получал. Зато я был предметом самой трогательной заботы. Меня окружили вниманием, беседовали о моей семье и моем родном городе, с восторгом говорили об отваге, с которой дрался мой отряд, и вообще всеми способами старались меня утешить…» За ужином «несмотря на мои протесты, меня обслуживали первым и выбирали для меня лучшие куски…».
После двухмесячного пребывания в плену Гонневиль был обменян на прусского офицера и был препровожден в расположение французских войск (дивизия Дюпона) графом фон Мольтке, командиром отряда, в свое время взявшим его в плен. Во французском штабе пришел черед ответной учтивости: «Час спустя мы были за столом, накрытым на тридцать персон… Генерал Дюпон посадил г-на фон Мольтке рядом с собой и во время обеда спросил, в каком бою он получил шрам на щеке, который казался свежим. Граф фон Мольтке сказал, что это я нанес ему эту рану, что сделало меня объектом внимания всех присутствующих и весьма меня смутило. Я покраснел до корней волос… и генерал Дюпон попросил меня рассказать, как все это случилось… Во время рассказа г-н фон Мольтке был изысканно любезен, он несколько раз сказал, что я преуменьшаю достоинство своего поведения. Я же рассказал, как граф спас меня в ту минуту, когда без его вмешательства я был бы убит. Со всех сторон на графа посыпались благодарности, и генерал Дюпон говорил с ним с такой добротой, как если бы он был ему обязан жизнью своего близкого друга или родственника»
[720].
