Дальнейший сценарий понять нетрудно. Масса «одиночек» облепляла армию со всех сторон, словно рой мух. Они забегали вперед, в стороны, мародерствовали, грабя дочиста еще нетронутые деревни. Они делали это, конечно, уже не с целью добыть богатства. Трудно было бы в нищей деревушке найти что-нибудь, сравнимое с московской поживой, теперь мародеры охотились за провиантом. В результате нормальным, шедшим в строю солдатам осталось только доедать косточки за рыскавшими повсюду подонками.
Результат очевиден, дисциплинированные люди также мало-помалу стали покидать ряды, раз уж с бичом «одиночек» не удалось справиться. Количество «одиночек» выросло на подходе к Смоленску уже до 20–30 тыс. человек. Стендаль, свидетель и участник отступления из России, точно охарактеризовал процесс развала армии: «На обратном пути из Москвы в Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в течение первых десяти дней. Всё, что эти люди не съедали сами, они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему долгу, оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего, то вскоре под ружьём остались только солдаты героического склада или ж простофили»
[727].
Ситуация усугублялась тем, что среди отступающих колонн было немало мирных жителей из числа иностранцев, проживавших в Москве и теперь бежавших из города от возможных эксцессов. Их многочисленные повозки и экипажи усиливали беспорядок, а сами они множили толпы одиночек. Наконец, ряд высших чинов, поживившихся от «московской ярмарки» (так солдаты прозвали грабеж бывшей русской столицы), тащили за собой массу набитых добром экипажей и никак не могли подать пример презрения богатству для своих подчиненных. В конечном итоге следствием московского пожара стало превращение Великой Армии в хаос повозок с награбленным и тащивших свое добро людей, где каждый был сам за себя.
Нет, не морозы, не голод, не казаки и не партизаны сломили армию Наполеона. Люди и стихии били прежде всего эту толпу спасающих пожитки и собственную шкуру, чаще всего безоружных «одиночек». А эта толпа, как гангрена, постепенно охватывала все новые и новые части войска. Начальник штаба 3-го корпуса Жомини вспоминал, что солдаты всех наций, «…перемешавшись между собой, шли толпой в 30–40 тысяч человек. Эта толпа никому не подчинялась и думала только о том, как бы добыть средства, чтобы не умереть от холода и голода. Всякий, кто вследствие холода или усталости отставал от части, попадал в эту дезорганизованную массу. Она увеличивалась с каждым переходом и в конце концов, надо в этом сознаться, постепенно втянула в себя всю армию…»
[728].
Именно поэтому, когда к «главным силам» присоединялись еще не затронутые разложением войска, они растворялись в этом хаосе почти мгновенно. Удино и Виктор героически сражались при Березине (см. главу XII), потому что… они не шли в главной армии!
«Так как наши солдаты не входили ни в какие сношения с теми, которые возвращались из Москвы, не имели ни малейшего представления о беспорядке, царившем среди этих несчастных, – нравственный дух корпуса Удино был очень высок…»
[729] – вспоминал Марбо, командовавший тогда 23-м конно-егерским полком, входящим во 2-й корпус. Впрочем, не прошло и одного-двух дней, как разложенные контактами с гангренозной массой эти корпуса также рассеются, тем более что в это время действительно ударят суровые морозы. Все, кто присоединялся на различных этапах отступления к главной армии, абсолютно единодушны – их солдаты были шокированы, увидев дикую, никому не подчиняющуюся орду, от этого зрелища их собственный дух падал, и в скором времени они растворялись в толпе… и гибли вместе с ней.
Как неузнаваемо изменились французские солдаты! «Люди дрались за кусок хлеба, – вспоминал офицер 4-го корпуса. – Если кто-нибудь, замерзая от холода, подходил к костру, то солдаты, знавшие его, без всякой жалости прогоняли его прочь. Если кто-нибудь, изнемогая от жажды, просил солдата, несшего полное ведро воды, дать хоть несколько капель, то он резко отказывал. Часто можно было слышать, как люди, бывшие, несмотря на разницу положения, до сих пор друзьями, теперь ссорились из-за пучка соломы или из-за куска конины, который они вырезали для себя. Этот поход был тем более страшен, что совершенно исказил наши характеры, и у нас появились пороки, чуждые нам до сих пор. Люди, бывшие до этого времени честными, чувствительными и великодушными, сделались теперь эгоистами, скупыми, ростовщиками и злыми»
[730].
Выходит, что первопричиной катастрофы Великой Армии во время ее отступления был московский пожар, который заразой стяжательства подорвал дух армии. Враг внутренний, проникший в души солдат, оказался более сильным, чем неприятель и стихии, которые били по уже морально подкошенным людям. С каждым днем число таковых становилось больше, а воля к борьбе падала все ниже
[731].
Вышедшие живыми из этого страшного отступления были не только на грани физического изнеможения – они были прежде всего сломлены духовно. В донесении военному министру от 24 января 1813 г. майор Бальтазар, осмотревший этих людей, писал: «…Трудно даже передать картину того состояния, в котором находятся остатки армии… Ужас и продолжительные страдания, которые вынесли эти люди, словно изменили их природу. В них не осталось ничего военного. Они находятся постоянно в состоянии недовольства, у них отсутствует военная субординация, и, сверх того, они панически боятся врага…»
[732].
«Я поклялся больше не вспоминать о печальных событиях, покрывших трауром нашу страну, – записал в своем дневнике 15 марта 1813 г. Фантен без Одоар, который прошел все отступление из России, – но я ничего не могу с собой поделать. Они вновь и вновь приходят мне на ум. Днем я погружаюсь в черные мысли, ночью меня мучают кошмары. Напрасно я стараюсь отвлечься чем-либо, перед моими глазами снова и снова встает океан льда, который поглотил нашу армию и столько славы!»
[733]
