Не случайно, кстати, в инструкции, данной маршалом Даву для «смешивания» батальонов старых солдат с батальонами новобранцев, говорилось: «необходимо позаботиться о том, чтобы солдаты, говорящие по-французски, были смешаны с теми, которые не говорят на этом языке»
[825].
Иначе говоря, если учитывать указанные 25,6 %, получится, что еще 88 884 человека (из 347 203) не были французами. В результате иностранцев в Великой Армии было практически 2/3, а именно 64,6 % (415 705 из 674 024)
[826].
Казалось бы, здесь все должно было так же запутаться, как при построении небезызвестной вавилонской башни. Однако этого не произошло. Не следует забывать то, что уже нами отмечалось, – перед нами длинный список не союзников, а вассалов Империи. У баденских, саксонских, вестфальских контингентов не было своей политической линии, своих целей войны: у них была одна только цель – служить Императору. За исключением австрийцев, которые в ходе войны вели себя как представители относительно независимого государства, все другие беспрекословно выполняли приказы единого командования. Не было сложности и в понимании друг друга – французский язык, ставший в XVIII в. интернациональным европейским языком, был понятен практически всем офицерам. Наконец, многие из них уже сражались рука об руку с французскими собратьями по оружию в войнах 1806–1807 гг. в Испанской кампании и особенно в войне 1809 г. против Австрии.
Практически все источники, относящиеся непосредственно к этому времени, единодушны – союзные контингенты и иностранные части шли на войну 1812 г. так же, как и их французские коллеги, – с огромным подъемом. Если у поляков этот пыл был связан с надеждой на возрождение погибшего отечества, то для подавляющего большинства солдат и офицеров Наполеона он носил характер чисто воинского энтузиазма: надежда на награды, отличия, повышения, почести; конечно, жажда славы, но, пожалуй, еще более – увлечение борьбой ради борьбы, удовольствие для молодых сильных энергичных мужчин броситься в захватывающее и великое приключение, зная, как им казалось, наверняка, что оно будет победоносным.
Вот как ярко и точно описал итальянский офицер Цезарь Ложье в своем дневнике побудительные мотивы и настроения в среде итальянских солдат накануне Русской кампании: «На этом походе царит радость и веселье (sic!); итальянским войскам в высшей мере присуще самолюбие, рождающее чувство собственного достоинства, соревнования и храбрость. Не зная, куда их ведут, солдаты знают, что идут они в защиту справедливости; им даже неинтересно разузнавать, куда именно их отправляют… Одни своими безыскусными и грубоватыми рассказами, своим философским и воинственным видом приучают других к стоицизму, учат презирать страдания, лишения, самую смерть: они не знают другого божества, кроме своего повелителя, другого разума, кроме силы, другой страсти, кроме стремления к славе.
Другие (этих больше всего), не имея той грубости, которая не подходит к пахарю, ставшему солдатом, столь же добродушны, но поразвитее и пускают в ход патриотизм, жажду славы. И все это уравнивает дисциплина, пассивное повиновение – первая солдатская добродетель…
Соревнование наше еще более возбуждается, когда мы узнаем о славных подвигах товарищей по оружию в Испании, и каждый из нас тревожно ожидает, когда же наступит момент, и мы сравняемся с ними, а то и превзойдем их. Да и полки, которые встречаем мы по дороге, не менее электризуют нас рассказами о геройских подвигах в последних походах…»
[827].
Позже, когда многие участники этой трагической войны будут писать мемуары, они расскажут о недобрых предчувствиях, которые они испытывали накануне, о том, как с недовольством они отправились в эту авантюристическую экспедицию и даже предупреждали своих товарищей, что все это добром не кончится… Как известно, все эти предчувствия пишутся задним числом: любого, даже храброго и решительного человека, охватывает смутное беспокойство и естественные опасения перед началом важного и опасного мероприятия, даже если ждешь его с нетерпением и жаждешь с энтузиазмом. В случае успеха все эти туманные опасения начисто забываются, зато в случае неудачи, а тем более гигантской катастрофы, все мельчайшие высказанные или невысказанные сомнения, дурные предзнаменования и т. п. вспоминаются как ясно ощущаемые накануне предчувствия.
Ничего подобного нет ни в дневниках французов, ни в дневниках их союзников. Не меньший энтузиазм, чем итальянцы, испытывали солдаты и, конечно, офицеры немецких контингентов. В архиве Национальной библиотеки в Санкт-Петербурге хранится интересная рукопись отставного баварского генерала фон Манлиха, сын которого принял участие в русском походе. Вот что писал старый воин о настроениях молодых баварских офицеров: «Мне казалось ужасной сама мысль о том, что я могу пожертвовать единственным сыном ради ненасытного честолюбия иностранного деспота… Что же касается моего сына и его молодых друзей, они в нетерпении не могли дождаться момента отправления, все они пылали желанием совершить поход в Россию…»
[828].
Хотя вюртембергский офицер фон Зуков в мемуарах немало пишет о своих «дурных предчувствиях» накануне войны 1812 г., зато вспоминает, что унтер-офицер, который привез ему приказ о подготовке к походу, «сиял от радости», а один из его приятелей на банкете перед отправлением на войну заявил пожилому генералу: «Война с Россией?! Я боюсь этого не больше, чем съесть тартинку с маслом!»
[829]
Разумеется, первые же трудности быстро охладили пыл всех тех, у которых он был столь же поверхностным, как у юного вюртембергского лейтенанта, считавшего, что победить русских не сложнее, чем съесть бутерброд. Особенно приутих он у солдат, на которых, по вполне понятным причинам, куда меньше, чем на офицеров, действовала жажда славы и почестей, зато очень сильно – требования желудка.
Армия, как известно из предыдущих глав, оставила позади себя за первые месяцы кампании тысячи солдат, в том числе и союзных. В десятой главе мы указывали, что за сорок дней марша, с 25 июня по 3 августа 1812 г., французские пехотные дивизии уменьшились на 25–30 %, а союзные – на 43–53 %. Конечно, это факт, на основе которого можно сказать, что побудительных мотивов у иностранных контингентов было меньше, чем у французов.
И все же кажется, что это не единственная причина. Вспомним фразу саксонского генерала Тильмана о том, что «принцип чести оказывает на французского солдата неизмеримо большее влияние, чем на немецкого». На французов, у которых в желудке было пусто, можно было еще как-то повлиять, взывая к чести, достоинству и любви к славе, на немцев эти доводы натощак действовали крайне слабо. Вспомним при этом, что столь сильные на войне побудительные мотивы, как ненависть к врагу, сознание того, что защищаешь родной очаг, начисто отсутствовали у солдат Великой Армии. Интересно, что поляки, единственные, у которых были подобные эмоции, все равно несли на марше вглубь России потери большие, чем французы.
