Именно поэтому наполеоновские офицеры вели себя в соответствии с традиционной этикой военных вождей многовековой цивилизации и прежде всего, разумеется, в соответствии со стереотипами поведения европейского рыцарства, моральные и этические нормы которого насквозь пропитали дух наполеоновской армии и, более того, стали одним из важнейших организующих факторов социального плана.
Парадоксально, но факт, что Великая французская буржуазная революция не только вдребезги разрушила здание старой монархии, но и своим гигантским пассионарным взрывом за счет вырвавшихся на волю огромных сил создала «новое рыцарство», которое, пусть на короткий срок, стало опорой «новой монархии». Неслучайно поэтому так сложно охарактеризовать наполеоновское общество в привычной антитезе «буржуазное – феодальное». Именно поэтому так путались марксистские историки в его определении. И когда почтенный академик Тарле писал, что Наполеон ставил «интересы крупной буржуазии… во главу угла всей своей внутренней и внешней политики», он, сам прекрасно чувствуя, что здесь не все так однозначно, буквально уже на следующей странице добавил: «…в области внутренней политики он боролся против буржуазного общества, как противника государства, олицетворенного в нем…»
[1101].
Действительно, сложно представить, что человек, проведший половину жизни среди бивачных огней, окруженный восторженно приветствующей его, ликующей могучей армией и с ней не раз шедший навстречу смертельной опасности, пользовавшийся гигантской популярностью среди простого народа, стал бы послушным лакеем финансовых воротил, любого из которых он мог легко поставить и ставил (!), на место.
Государство Наполеона было, без сомнения, самой настоящей монархией, но «монархией новой», которую простой народ поддерживал безоговорочно. «Бурбоны были королями дворян, а я был королем народа», – так коротко резюмировал сам Император эти чувства простых людей Франции. Для солдат же и офицеров это была их «новая монархия», где «король» награждал только за заслуги, где была достигнута гораздо большая социальная справедливость, чем в обществе Старого Порядка, и в краткий период существования буржуазной Франции (1794–1799 гг.). «Каждый, кто хотел работать, – вспоминал Стендаль, – мог быть уверен, что достигнет благосостояния… Покровительство, оказываемое правосудию и труду, заставляло мириться с конскрипцией и с высокими косвенными налогами»
[1102].
Сражаясь с армиями коалиции, солдаты Императора верили, что они защищают новый, более справедливый социальный порядок от тех, кто желает силой навязать им, по выражению Гейне, «неправое дело застарелых привилегий, низкое холопство и ложь».
Часто подобное поведение объясняют тем, что солдаты защищали завоевания Революции и, следовательно, принципы буржуазного общества. Без сомнения, многие социальные преобразования, произошедшие в годы Революции, стали естественными для французов эпохи Империи, и они никак не желали возвращения старой монархии; но не за «ценности» буржуазно-либерального мира умирали молодые новобранцы и старые ворчуны в бешеных атаках под Люценом, в последних каре на поле Ватерлоо. Если какие-то соображения, кроме воинского энтузиазма или спокойной уверенности бойцов-профессионалов, и вели их вперед, то это была, конечно, восторженная преданность и вера в Императора, символизировавшего для них правду и справедливость на этом свете.
Удивительно, что подобную веру Наполеон создал не пропагандистской обработкой масс, не жестокими репрессиями и преследованиями инакомыслящих. О свободе прессы он, хотя и не разделявший либеральные ценности, писал своему министру внутренних дел: «Я желаю, чтобы печатали все, абсолютно все, за исключением непристойностей и призывов нарушить спокойствие государства. Цензура не должна заниматься остальным»
[1103].
Гигантская популярность Наполеона черпала силы в разумном эффективном управлении государством и огромной харизматической силе его личности. Волшебный ореол славы Императора и мощный «пассионарный» заряд наполеоновской армии увлекли за собой и сотни тысяч людей нефранцузского происхождения. Многие из них, подобно своим французским собратьям, стали ярыми приверженцами наполеоновской идеи и воспринимали Императора французов как общеевропейского вождя. Конечно, мера этого энтузиазма была разная.
В Италии и Польше, где Наполеон провел целую серию полезных реформ, где дело Императора слилось с идеей освобождения от захватчиков, этот энтузиазм достиг огромного размаха. В Германии, где не столь очевидны были результаты наполеоновского владычества, войска шли вперед, вдохновленные одним лишь воинским энтузиазмом. В Испании же, где французское нашествие принесло с собой, кроме нужных стране реформ, еще и ожесточенную войну, число приверженцев Наполеона было ограниченным.
Но даже в этой стране, особенно среди молодых офицеров, существовало немалое число тех, кто стал горячим сторонником Империи. Известный французский писатель Поль Моран в изумительном по исторической точности романе «Севильский флагеллант» в лице одного из главных героев вывел собирательный образ молодого офицера из старой дворянской семьи – Хуана Батисты. Образ, настолько точно написанный, претворяющий в себе сотни подобных судеб, что мы не можем удержаться от того, чтобы не привести цитату из этого великолепного произведения. Ее нельзя, конечно, рассматривать как исторический источник, но она идеальна как удачное обобщение, которое абсолютно точно выражает отношение тысяч иностранных солдат и офицеров к Императору.
«Говорят, что во французской армии есть офицеры, вернувшиеся из эмиграции, которые заявляют, что служат Отечеству, и стараются не замечать, что во главе его стоит Император! – восклицает Хуан Батиста. – А я, наоборот, не замечаю ничего, кроме Наполеона, я живу для него, я смотрю только на него… я дрожу от мысли, что он может умереть. В истории мира будет только один Наполеон, одна Великая Армия – неужели я пропущу этот шанс!»
[1104]
Армия Императора стала поистине европейской. И вовсе не ударами бичей гнали в бой иностранные войска. Польские, немецкие, итальянские, испанские, швейцарские, голландские полки, сражаясь бок о бок со своими французскими товарищами по оружию, прониклись их энергией и преданностью. В конце концов, они шли в бой с тем же энтузиазмом, что и французы, считая, как и последние, что сражаются за правое дело, и что если Император повел их на войну, значит, так надо. Вспомним, что записал в дневнике один итальянский офицер: «Не зная, куда их ведут, солдаты знают, что идут они в защиту справедливости, им даже неинтересно разузнавать, куда их именно отправляют…» (См. гл. XII).
Неизбежно стали другими и сами французы. «Император изменил национальный характер, – вспоминал Коленкур. – Французы сделались серьезными, они приобрели солидную осанку, всех волновали великие вопросы современности, мелкие интересы примолкли…» А другой современник эпопеи, Стендаль, писал: «Культ доблести, непредвиденность событий, всепоглощающее влечение к славе, заставлявшее людей после награждения с радостью идти на смерть, – все это отдаляло от интриг».
