Этот гипотетический сценарий помогает прояснить некоторые вещи. Во-первых, он демонстрирует, что риторическим приёмом Цицерона, вынуждавшего слушателей представить себе во всех деталях, каково это – убить родного отца или зашить в мешок собственного сына – пользовались все ораторы. По всей видимости, это был довольно действенный способ вызвать у людей сочувствие.
Во-вторых, он объясняет, почему дела о паррициде так редко слушались в судах: эти проблемы решались в кругу семьи. Проступки родственников, даже паррицид, официально считавшийся преступлением, разбирались на семейном совете, который по-латински назывался consilium. Этот совет состоял из взрослых членов семьи, которые вместе отмечали праздники, помогали друг другу и контролировали друг друга. Иногда в состав совета входили и близкие друзья. Если вы читали у Овидия или у Ливия о смерти Лукреции, вы, должно быть, помните, что она созвала семейный совет, чтобы объявить, что её изнасиловал царский сын, и покончить с жизнью. Но, по сути, она просто пригласила друга семьи. Членами совета однозначно были мать и отец, родители и братья отца, а порой и родственники со стороны матери. Совет должен был прежде всего беречь честь семьи. Индивид всегда подчинялся семье и обязан был думать о её репутации.
Семейный совет могли созвать, чтобы профинансировать избирательную кампанию молодого Криспа, желающего стать претором, или для того, чтобы отпраздновать четырнадцатилетие маленького Луция, который наконец-то получил право носить мужскую тогу (toga virilis), или с целью найти подходящего мужа для Фаусты. Или из-за того, что Фауста попыталась сбежать с неподходящим парнем, а может, Луций слишком жестоко обращается с домашними рабами, или, может быть, наш Крисп отправился в Испанию и вернулся без отца, и теперь его брат – которого тоже зовут Крисп – уверен, что Крисп-младший тайно совершил отцеубийство
[67]. Эти проблемы решались на семейном совете, во-первых, чтобы никто чужой о них не узнал, а во-вторых, потому что другого способа решить их попросту не было. Чтобы судиться, нужны были деньги и статус. Тому, кто не мог похвастаться ни тем, ни другим, идти было некуда. С ужасными ситуациями разбирались, не выходя из дома – в буквально смысле. И если верить Сенеке с его историей про Прима и Секунда, иногда для этого приходилось убивать собственных взрослых детей.
Понтий Ауфидиан
Римские истории об убийстве детей родителями делятся на два типа: в первых героические отцы самоотверженно казнят родных детей ради блага государства, во вторых родители жестоко убивают детей, руководствуясь собственной похотью. Истории первого типа пересказывались бесчисленное множество раз, потому что они леденят кровь. Это притчи об идеализированном поведении героических, стоических, патриотичных отцов, пользующихся своим ius vitae necisque – правом казнить или миловать любого из членов семьи. Они лишают себя потомства и тем самым демонстрируют, что священное римское государство значит для них больше, чем любовь к собственным детям. Если дети римского аристократа напортачили, нельзя было позволять им жить дальше, отравляя Рим. От них нужно было избавиться. Все эти рассказы очень похожи и представляют собой своеобразную, типично римскую смесь мифа и реальной истории. Мифическая история, исторические мифы – называйте как угодно. Есть вариант для мальчиков и вариант для девочек, и вы легко догадаетесь, в каком из них речь идёт о сексе. Вот эти истории.
В 509 году до н. э. после изнасилования и самоубийства Лукреции Луций Юний Брут изгнал из Рима последнего царя. Я уже говорила об этом, но всё равно, важно отметить, что Тарквиния Гордого с семьёй изгнали из Рима, но не казнили. Им никто не мешал жить в своё удовольствие где-нибудь в другом месте, пока Юний Брут устанавливал в Риме принципиально иную форму правления, при которой он был первым консулом. Это похвальное решение повлекло за собой совершенно предсказуемые проблемы: люди никогда не могут достичь полного согласия, и даже в тот момент далеко не все радовались свержению царя и упразднению монархии. Некоторым людям цари нравились. Среди этих людей были и два сына Брута, Тит и Тиберий. Вместе с несколькими неназванными единомышленниками Тит и Тиберий устроили заговор с целью вернуть в Рим Тарквиния и восстановить его на троне. Разумеется, их тут же поймали и привели к новому консулу, их отцу. Почти в каждом римском источнике, повествующем об этих полулегендарных временах, о реакции Брута говорится как о свидетельстве его исключительной преданности новорождённой республике. Он, как пишет Валерий Максим, повёл себя не как отец, а как консул, и предпочёл остаться бездетным, но не предать Рим
[68]. Самое подробное – и явно выдуманное – описание приводится у Ливия. В его версии Тита и Тиберия ведут к отцу, а затем привязывают к позорному столбу. На глазах толпы и отца ликторы секут их розгами до крови, а затем отрубают им головы. Ливий утверждает, что всё это время толпа смотрела на Брута, страдавшего, но терпевшего во имя высшей цели
[69].
Вот ещё одна история. Тит Манлий Торкват был консулом в 340 году до н. э. Он ещё в подростковом возрасте прославился безумным поступком, который римляне почему-то считали героическим. Его отец, Луций Манлий, поначалу считал сына туповатым и бесполезным, поэтому велел ему работать в родовом поместье и не лезть в политику. Торкват был своего рода предшественником императора Клавдия, только дело было на заре существования республики, поэтому кто-то подал на Манлия в суд за то, что он мешал сыну участвовать в политике (а также за то, что он отказался своевременно сдать командование армией во время войны – будто это вещи одного порядка). Когда Торкват услышал, что кто-то посмел подать в суд на его отца, он пришёл в ярость и помчался в Рим. В моём воображении он вскакивает на коня среди ночи и несётся, пылая мелодраматическим гневом – потому что пошёл он не в суд, а домой к обвинителю. Среди ночи. И вынудил его отказаться от иска, угрожая ему и его семье мечом. Торкват незаконно проник в чужое жилище и терроризировал хозяев, пока не добился желаемого. В общем, не зря отец держал его подальше от Рима. А Валерий Максим рассказывает об этом как о замечательном, прекрасном примере сыновней преданности. В любом случае Торкват вырос, избирался диктатором и консулом, дрался врукопашную в Галлии, в общем, стал римским героем полумифических масштабов. И его собственный сын – видимо, вдохновившись примером отца – попытался произвести на него впечатление. Рим вёл войну с латинами и кампанцами, постепенно покоряя Италию. Торкват выстроил свою армию перед боем, как вдруг его сын, которого, конечно, тоже звали Титом Манлием, поддался на провокацию вражеского командира и вступил с ним в схватку – прямо как в своё время отец. Манлий одержал победу: если верить Ливию, он ударил вражескую лошадь в ухо. Радуясь победе, чувствуя себя достойным своего легендарного папы, Манлий поскакал обратно, чтобы рассказать отцу, великому консулу и военачальнику, о случившемся. К несчастью для него, из-за пророчества, которое не имеет к этой истории прямого отношения, всем было прямо приказано не вступать в схватки и поединки с врагом, пока не начнётся настоящая битва. И поэтому Торкват испытал не гордость, а гнев. «Что ж, сынок, молодец, – сказал он, – спору нет, ты храбрец. Но ты нарушил мой приказ, и я отрублю тебе голову». Сказал – и тут же исполнил свою угрозу
[70].
