В конце концов Нерон просто сбежал, захватив с собой один из сваренных Локустой ядов. К несчастью для него, его ненавидели даже его собственные рабы: они сами приняли яд, лишив его возможности умереть лёгкой смертью. Нерону вновь пришлось нехотя воспользоваться мечом. Локуста пользовалась такой дурной славой, что, когда в Рим прибыл новый император Гальба, её арестовали, провели по улицам города и публично казнили. В результате слава Локусты её пережила. Спустя годы её имя по-прежнему упоминалось во всевозможных поэмах и сатирах, оно стало нарицательным для отравителей, как имя Эда Гина
[169] – для серийных убийц, хотя Локуста, по-видимому, сама никого не травила, так же, как и Гин не был настоящим серийным убийцей. Она просто снабжала преступников тем, при помощи чего они убивали. Можно даже утверждать, что Локуста виновна в гибели врагов Нерона не больше, чем компания ArmaLite – в гибели людей, убитых с помощью полуавтоматической винтовки AR-15. Она была не столько серийным убийцей, сколько оружием. И всё-таки именно её считали образцом отравительницы. Ювенал в своей первой сатире, где он жалуется на весь мир как таковой, утверждает, что ей подражают женщины, которые травят своих мужей.
Разумеется, пример Локусты, придворной отравительницы, нельзя назвать типичным. Коварной колдуньей была некая Понтия, о которой нам известно только то, что её поведение возмущало поэтов времён расцвета империи. Ювенал упоминает её в самой женоненавистнической из своих сатир – шестой – в качестве конкретного примера женского злодейства. У Ювенала Понтия убивает обоих своих сыновей, приправив их обед аконитом, и при этом ни в чём не раскаивается. Она шутит, что, будь у неё семь сыновей, она бы убила всех семерых, и Ювенал сравнивает её с Медеей, героиней греческих мифов и трагедий, которая умертвила своих детей, чтобы отомстить неверному мужу. Понтия также упоминается в нескольких эпиграммах абсолютно бесстыжего поэта по имени Марк Валерий Марциал. Эпиграммы – это короткие, порой неприличные и зачастую очень смешные стихотворения, в которых высмеивались известные личности и пересказывались занимательные сплетни. Для римлян они были чем-то вроде очень грубого аналога юмористического шоу. Вот одна из моих любимых эпиграмм Марциала – до ужаса грубая и едкая:
«Любишь пронзенным ты быть, но пронзенный, Папил, ты ноешь.
Что же, коль это сбылось, Папил, тебе горевать?
Зуда тебе непристойного жаль? Иль, скорее, ты плачешь
Горько о том, что хотел, Папил, пронзенным ты быть?»
[170]
Марциал много писал об анальном сексе. Очень много. Имя Понтии – по-видимому, только-только прославившейся – он впервые упомянул, заявив, что если она пошлёт ему какую-нибудь дорогую еду – жареного дрозда, кусок вкусного пирога или бёдрышко зайца (любопытный перечень римских деликатесов) – то есть он это не будет, чтобы ненароком не умереть в результате отравления аконитом
[171]. Шутка не такая уж и смешная (отравители присылают отравленную еду, ха-ха), но намёк на то, что Понтия травит людей забавы ради, любопытен, если вспомнить, что у Ювенала она ни в чём не раскаивается. Некоторые на основании этой эпиграммы делают вывод, что в момент её написания, то есть около 86 года н. э., Понтия была ещё жива. Марциал упоминает её ещё в двух эпиграммах, явно рассчитывая, что его читателям её имя известно не хуже, чем читателям Ювенала. В первой он описывает Понтию как самую худшую в мире мать, а во второй заявляет, что скорее выпьет из её бутыли, чем назовёт некоего Коракина содомитом
[172]. Вместо этого он обвинил Коракина в том, что он делает женщинам куннилингус, потому что это было гораздо смешнее, чем роль пассивного партнёра в гомосексуальном половом акте. Отношение римлян, и особенно Марциала, к гомосексуальным отношениям было странным, а к оральному сексу – ещё страннее.
Но мы отвлеклись. Автор схолий к Ювеналу, живший в IV в., попытался объяснить своим читателям и ученикам, кем была эта Понтия, и продемонстрировал свойственное схолиастам невежество. По его мнению, под Понтией имеется в виду дочь Публия Петрония, которая в правление Нерона лишилась мужа и убила двоих сыновей, устроив роскошный обед и отравив всю еду. В конце концов, её якобы казнили, но не за расправу над детьми, а за участие в заговоре против императора. В это довольно трудно поверить: Публий Петроний был высокопоставленным магистратом времён Калигулы. Дочь у него действительно была, но она пережила Нерона и вышла замуж за Авла Вителлия, который в 69 году несколько месяцев правил империей, пока его не сверг Веспасиан. Дочь Петрония звали не Понтией, а Петронией. Светоний написал биографию Вителлия, а Тацит посвятил событиям 69 году целую книгу, и если бы Петрония действительно убила своих детей, этот факт наверняка всплыл бы не только в стихах, созданных двумя десятилетиями позже. Так что эта версия – очевидная выдумка, что не помешало ей попасть в «Википедию». На самом деле мы ничего не знаем о Понтии.
Интересно, что эту женщину ждала удивительная «загробная жизнь»: отсутствие информации о ней в римских источниках побудило неизвестного выдумщика, жившего в Испании в XV в., сочинить целую биографию, нацарапать её на камне и выдать его за римское надгробие. Вплоть до XIX в. историки считали его настоящим надгробием Понтии и относились к написанному на нём всерьёз. Вот что в 1854 г. писал преподобный Льюис Эванс, чей прозаический перевод сатир Ювенала на английский считался стандартным до 1920-х гг.: «Понтия, дочь Тита Понтия, жена Дримиса, отравила двух своих сыновей, после чего совершила самоубийство. Об этом свидетельствует надпись на её могиле»
[173]. Фальшивое надгробие сохранилось, и надпись на нём гласит: «Здесь лежу я, Понтия, дочь Тита Понтия, умертвившая двух сыновей из-за проклятой жадности и убившая себя…»
[174]. Сама мысль о том, что римлянин мог купить булыжник и нанести на него большую надпись – причём без каких-либо сокращений! – чтобы рассказать всем, что его дочь стала убийцей, вызывает у меня улыбку, но фальсификатора выдаёт с головой то, что он описывает суицид как что-то плохое, хотя все знают, что римляне идеализировали храбрых самоубийц. В довершение всего, Понтия попала в подложную римскую хронику, сочинённую жившим в XVI в. иезуитом по имени Херонимо Роман де ла Игера. Он выдавал свою рукопись за подлинник, и в результате она оказалась не где-нибудь, а в архивах Ватикана – это просто забавно.
