Во всех театрализованных казнях, описанных Марциалом, использовались масштабные декорации и мифологические сюжеты. Следующая, к примеру, представляла собой ужасно реалистичную постановку пьесы «Лавреол». Если помните, именно эту пьесу смотрел император Гай в 41 г. прямо перед тем, как его убили. Тит, однако, решил, что для постановки в Колизее имитации распятия недостаточно. Он хотел, чтобы всё было по-настоящему. Поэтому взяли настоящего преступника, у которого в своё время были семья, жизнь, мать, а теперь его лишили даже имени и обесчеловечили. Его привязали к кресту и отдали на растерзание медведю. Текст Марциала не оставляет простора для фантазии:
«Как Прометей, ко скале прикованный некогда скифской,
Грудью своей без конца алчную птицу кормил,
Так и утробу свою каледонскому отдал медведю,
Не на поддельном кресте голый Лавреол вися.
Жить продолжали ещё его члены, залитые кровью,
Хоть и на теле нигде не было тела уже…»
[263]
В другой эпиграмме человека, одетого как Дедал – отец Икара и создатель вышеупомянутой деревянной коровы – тоже разрывает на части медведь, и Марциал шутит, что несчастный наверняка хотел бы обладать крыльями, чтобы улететь
[264]. Ни красочных мифов, ни пьес о смерти Дедала не существовало: всё это было придумано специально для казни. В ещё одной эпиграмме описывается сцена, изображающая роскошный сад Гесперид, трёх греческих нимф вечера. В саду росли деревья с золотыми яблоками и мирно бродили животные. Марциал пишет о приручённых диких зверях и всевозможных птицах, паривших над ареной. В центре этой безмятежной мифологической сцены возлежал человек, одетый как поэт Орфей. Напряжение нарастало; толпа охала и ахала, любуясь маленькими зверушками, как вдруг из секретного люка вылез медведь. Он накинулся на Орфея и вырвал ему глотку. «Только лишь это одно было молве вопреки»
[265], пишет Марциал. Толпа неистовствовала.
История Рима сохранила множество примеров подобных казней. Театрализованных казней, полных напряжения и драматизма, иронии и мизансцен. Казней, приводившихся в исполнение в соответствии со сценарием, требовавших сложного планирования и настоящей режиссуры, заставлявших зрителей восхищаться элегантностью и продуманностью декораций, интерпретацией мифа, неповторимостью постановки. Каждая такая казнь демонстрировала богатство, могущество и изобретательность Рима и римлян. Каждая была радостным и дорогостоящим праздником, посвящённым наказанию человека, которого римляне противопоставили себе – хотя он точно так же жил, моргал, ходил в туалет и чувствовал боль, пока не умер. Мишель Фуко писал, что в наказании нет славы, но римляне бы не согласились с ним
[266]. Наказание было славным делом, если оно получалось достаточно зрелищным.
Эти театрализованные казни всегда были аномалиями, а не нормой, но они превращали убийство человека государством в нечто весёлое. Смерть превращалась в спланированную постановку, причём до самого умирающего – преступника, которого наказывали за преступление – зачастую никому не было дела. В эпиграмме, посвящённой распятию и казни «Лавреола», Марциал не сообщает, кем был этот человек на самом деле и что он такого сделал. Может быть, он убил своего поработителя, или обокрал храм, что-нибудь в таком духе. Не важно. Кем бы он ни был, он, по мнению Марциала, получил по заслугам. Кем бы он ни был, государство отомстило ему, насладилось его страданиями и стёрло его имя из истории.
Публичные казни описываются в римских источниках либо как нечто ужасно скучное, либо как нечто крайне захватывающее. Либо это повседневные распятия и обезглавливания, либо впечатляющие театральные постановки. Чего современный читатель точно не найдёт в этих текстах, так это критики чрезвычайно бесцеремонного отношения к человеческой жизни. Когда Тимоти Маквей, террорист и сторонник идеи превосходства белых, попросил, чтобы его казнь посредством смертельной инъекции транслировалась по телевидению, ему отказали «из уважения к пенитенциарной системе» и из-за серьёзных опасений, что подобное зрелище настроит американскую публику против смертной казни или, по крайней мере, приведёт к дискуссии, которая не была выгодна ни политикам, ни судебной и пенитенциарной системам
[267]. А учёные беспокоились, что демонстрация казней по телевидению парадоксальным образом приведёт к нормализации насилия со стороны государства, вплоть до того, что из зрелищ они постепенно превратятся в фоновый шум, как это и произошло в Риме
[268]. Если казнь сама по себе не была впечатляющим театрализованным представлением, никто не обращал на неё внимания. Кроме разве что тех, кому захотелось украсить её изображением пол.
Корнелия, старшая весталка
В 91 году н. э. глазам жителей Рима предстало зрелище, которого они предпочли бы никогда не видеть. Это было нечто отвратительное, бросавшее тень на весь город. По улицам шла похоронная процессия, на первый взгляд – совершенно обычная. Родные и близкие громко оплакивали утрату, воздух был наполнен скорбью – но на похоронные носилки нельзя было смотреть без ужаса. Вместо мёртвого тела на них лежала живая женщина, связанная и с кляпом во рту. Она молча моргала, уставившись в небо. Процессия прошла через весь город, миновала Субуру и достигла Коллинских ворот древней городской стены. Через них лежал путь к лагерю преторианцев, но процессия направлялась не туда. Она остановилась у небольшого холма, перед несколькими наспех высеченными ступенями, которые вели в маленькую и мрачную дыру в земле. Спустившись по ступеням и заглянув внутрь, можно было увидеть небольшую лежанку, несколько маленьких кувшинов, стоявших прямо на полу, и ломоть хлеба. В кувшинах находились масло, молоко и вода. Сюда и внесли связанную женщину. Её звали Корнелия, и до сих пор она была верховной жрицей Весты. Теперь её должны были похоронить заживо.
Весталки играли ключевую роль в религиозной жизни Рима. Это были шесть девочек и женщин в возрасте от десяти до пятидесяти лет, происходившие из влиятельнейших семей и обязанные тридцать лет служить богине Весте и хранить целомудрие. Прежде всего они должны были заботиться об очаге Рима, священном вечном огне в центре города, и чтить связанных с ним домашних богов. Каждая жена и мать в каждом римском доме хранила очаг и ухаживала за статуэтками домашних богов. От весталок зависело благополучие всего государства. Очаг Рима был его сердцем, средоточием его жизненной силы. Боги, которых почитали весталки, были привезены в Италию Энеем, спасшимся из горящей Трои, а вечный огонь оберегал Рим и его интересы. А ещё весталки изготавливали особую смесь соли и муки (mola salsa), состав которой держался в секрете и которая использовалась во всех официальных жертвоприношениях в самом Риме и за его пределами
[269]. Чтобы всем этим заниматься, весталки должны были хранить девственность до истечения срока их служения. В детстве они клялись не касаться мальчиков и за это получали привилегии – лучшие места в театре, право предоставлять людям убежище и неприкосновенность, как у трибунов. Но если они всё же касались мальчиков и попадались, им грозила эта ритуальная казнь. Их оставляли в яме за Коллинскими воротами с минимумом припасов, которого хватало максимум на неделю, замуровывали и оставляли умирать.
