В городах и деревнях живут миллионы птиц, но многие ли из вас слышали с полным вниманием, как сегодня пела одна из них? В городах и деревнях растут миллионы деревьев, но многие ли из вас с полным вниманием видели сегодня одно из них? Вот история, как я сам двигался без остановки по своему пути. Примерно пять раз в неделю я проходил от моей приемной до почты в маленькой деревне, где я живу. Я шел по тому же пути два года, т. е. проделал этот путь около 500 раз, прежде чем однажды заметил две раскинувшие листья пальмы и растущие между ними кактусы на углу, который я каждый раз проходил. И вот я прошел 499 раз мимо этой растрепанной прелести, не отдавая себе отчета в том, что там вообще что-то росло, потому что был поглощен движением, направляясь к почтовому отделению, чтобы получить там мою почту, чтобы потом вернуться в мой кабинет и ответить на эти письма, чтобы потом снова пойти на почту и получить ответы на мои ответы, чтобы снова на них ответить и получить на почте еще больше писем, на которые надо будет отвечать. Все мое время было загружено бременем, которое я сам на себя взвалил, и я не мог от него избавиться, хотя в любую минуту, по первому желанию я мог все это порвать и аккуратно сложить клочки в один из баков, предусмотрительно установленных сельскими властями, чтобы я не засорял тротуар.
Обо всем этом я размышлял однажды в Вене, лежа на кровати в гостинице и прислушиваясь к ночной тишине, а затем к первым звукам жизни на рассвете, к медленному венскому вальсу раннего утра. Сначала протанцевали свою партию шестичасовые люди, подготовляя путь семичасовым, которые все приготовили для восьмичасовых, а те занялись обслуживанием десятичасовых
[151]. Эти, в свою очередь откроют свои магазины и учреждения, чтобы в десять часов могла начаться торговля и раздались телефонные звонки, чтобы в двенадцать люди могли пойти в свой дом и приготовить себе ленч, чтобы снова открыть свои заведения в два часа, чтобы их можно было закрыть в пять, чтобы они могли попасть домой в шесть и одеться к обеду в семь, чтобы поспеть в театр к восьми, чтобы вернуться домой к одиннадцати, чтобы затем хорошо выспаться ночью, чтобы после этого быть в хорошей форме, когда они утром снова встанут в пять, шесть, семь или восемь.
И потом есть еще воскресенье, когда они всем этим не связаны и когда некоторые из них прыгнут в Дунай, а это и в самом деле река, и, в отличие от времени, она понесет их в своих волнах. Но время — это не река, а море, и море это надо пересечь от игривого берега рождения до сорного берега смерти. Все это очарование воды — вовсе не фантазия поэтов
[152], потому что в Вене около 500 человек ежегодно кончает самоубийством. Знаете ли вы, в какой стране самый большой процент самоубийств? В Венгрии. Это коммунизм. А знаете ли вы, какая страна занимает второе место по самоубийствам? Австрия. Это демократия. Но поскольку обе страны расположены на одной реке, можете считать, что это на самом деле Дунай. Можно сказать также, какой коммунистический народ имеет более низкий уровень самоубийств, чем белые демократические американцы, но более высокий, чем небелые демократические американцы. Это поляки. [2]
Поскольку время не проходит, а через него надо пройти, его надо расписать и структурировать. Не сиди просто так, ты должен что-нибудь делать! Что мы будем делать сегодня утром, сегодня днем, сегодня вечером? Мама, мне нечего делать. Поднимайся, бездельник. Вылезайте из постелей, или я проучу вас!
[153] Ничего не делайте, просто сидите, и я заполню ваше время по каналу 99 за миллион долларов в час. Миллион? Такой человек этого стоит. Если можно, дайте ему два.
Секс может быть существенной компонентой в структурировании времени; впрочем, евнухи ведь тоже находят себе занятия? Старый Абдул, больной человек Европы и Азии, сидит возле Сераля и ищет себе забаву
[154] — им все равно нельзя доверять, у них есть руки и другие приемы, какой прок от того, что им вырезали мошонку? Ведь секс находится в голове, он не весь в мошонке. Нелегко до этого дойти, а потом надо действовать с опаской, чтобы получить свое удовольствие, добравшись до ее грудей. Говорят, что я Абдул Жестокий, но у меня просто чувственное чувство юмора. Верните меня в старый Истамбул, к шумной жизни у Золотого Рога, и верните девушек из мерзких притонов в сладостную тишину гарема, то есть, я хочу сказать, из мерзких гаремов в сладостные притоны. Ну что ж, папаша, делай по-своему.
Жизнь — это ведь не только секс, вы не можете заниматься им все время, вы не можете даже все время о нем думать, животные делают это только весной и осенью, а все остальное время они только едят и едят, но кто же захочет быть животным? Vive la différence!
[155] Разница в том, что у людей есть нечто более важное, чем эти основные составляющие жизни — еда и секс, — и они думают об этом и об этой разнице, когда не занимаются едой и сексом. И то, о чем они думают, — это собственное Я. Больше, чем еды, и больше, чем секса (они лишь необходимы, но не достаточны), я хочу быть Самим Собой, и я — это Я САМ. Но, к сожалению, в большинстве случаев это иллюзия.
Родительское программирование
Человек с самого начала делает, что ему велят. Большинство животных этого не делает. Вот в чем настоящая разница, и, как обычно, вопреки тому, что об этом говорят
[156]. Сексуального человека иногда называют животным, но человек по своей природе сексуальнее животных, так что не сексуальное животное нельзя было бы, конечно, назвать человеком.
