— Он собирался застрелить тебя? — спросил я. — Тебе пришлось стрелять первым?
Он не ответил, только покачал головой.
— Я расскажу этому майору, который будет судьей, — говорю я. — Все тебя любят, все знают, что ты хороший трупер. Они уже ему рассказали. Он тоже слышал о тебе и твоем брате. Он говорит, что не слышал, но наверняка что-то слышал. Этот город, который мы взяли, слишком мал для этого. Все что-то слышат.
— Нет, — говорит Мано.
— Конечно, — говорю я ему. — Ты устал, тебе просто хочется вернуться в свой лагерь и лечь спать. Приходит новый человек, и это он. Ты видишь его лицо, его глаза. Он поднимает свой карабин, чтобы выстрелить в тебя, и ты стреляешь в него.
— Нет, — говорит Мано. — Это было бы ложью. Боги узнают, капитан, и судья тоже узнает.
Я ухожу, и ко мне подходит мой сержант. Он осмотрел их ружья, из ружья Волто стреляли — в магазине пусто, чувствуется запах порохового дыма. Из карабина Мано не стреляли. Он говорит: «Мне сказать майору?» — и я отвечаю, что он должен это сделать, иначе это всплывет позже, и что тогда?
Затем я возвращаюсь к Мано, как и раньше, и говорю:
— Зачем ты поменял оружие? Это выглядит очень плохо.
— Я этого не делал, — говорит он, и вот что он рассказывает мне. Его брат подходит достаточно близко, чтобы разглядеть его, и направляет свой карабин на собственную грудь.
— У него такие длинные руки, — говорит Мано. — Я не думал, что он сможет это сделать, я не думал, что он сможет дотянуться до спускового крючка. Я начал смеяться. Я никогда себе этого не прощу. Я рассмеялся над ним, и это придало ему смелости нажать на спусковой крючок.
Мы еще не похоронили Волто, и он был мертв достаточно долго, чтобы окоченение прошло. Я взял его карабин, приставил к груди и протянул мертвую руку. Это был короткоствольный карабин, и Волто был высоким мужчиной с длинными руками. Держа свою руку прямо — вот так. Он мог бы это сделать.
Мано рассказал об этом судье на суде, и я высказался за него. Но дюжина труперов выступила против нас, сказав, что братья были врагами. Много раз каждый из них угрожал убить другого. Они любили его, и им было неприятно говорить об этом, но это была правда, и они дали клятву. Майор решил, что это простое дело, и велел мне повесить Мано.
На следующий день мы узнали, что война еще не закончилась. На тенеподъеме по нам ударил Полисо. Я отложил повешение не потому, что надеялся спасти Мано, а потому, что не мог выделить для этого людей. Два дня они держали нас в окружении. Это было худшее время для меня с тех пор, как умерла моя Зитта. Мы думали, что нас всех убьют, но решили сражаться до конца. Но лучше, если ты будешь сражаться до конца кого-то другого. Нам нужно было отправить сообщение в Бланко и попросить о помощи, но они душили нас, сомкнувшись плечом к плечу вокруг нашей позиции. Никто не понимал, как это можно сделать.
Я иду к майору.
— Того человека, который застрелил своего брата, я все еще держу взаперти, — говорю я ему. Никогда не стоит спорить с такими людьми, когда они уже приняли решение. — Позвольте мне отпустить его и отправить обратно с письмом. Если они убьют его, то сделают за нас грязную работу. Если он выкарабкается, то заслужит помилование.
Майор выдвигает всевозможные возражения, как я и ожидал.
— Хорошо, — говорю я, — если вы не хотите его посылать, позвольте мне отпустить его и вернуть ему карабин. Мне нужен каждый мужчина, а он хороший трупер.
Все произошло так, как я и ожидал. Мы послали его, и он прорвался, но получил пулю в живот. Когда я вернулся домой, он уже умирал. Я пошел к нему, и, если бы пришел на день позже, было бы уже слишком поздно. Я сказал ему, что он герой, что он спас нас всех, и его семья будет хвастаться им, пока Молпа не женится.
— Пока Молпа не женится и через год после этого. — Такими были мои точные слова. Я до сих пор их помню. И я говорю ему: — Двадцать лет, и я буду хвастаться детям моей Моры, что я был твоим офицером.
Помилование пришло, когда я сидел у его кровати — большой белый конверт от корпо с белой шелковой лентой и большой, толстой красной печатью; Мано был слишком слаб, чтобы ее сломать. Я открываю его и читаю ему, а он улыбается. Его лицо уже было желтым, как масло в маслобойке, но эта улыбка, она как нож в моем сердце.
— Кто угодно мог прорваться, сэр, — шепчет он мне. — Ничего такого.
Это не было «ничего». Это было так смело, как я никогда не видел, и я говорю ему об этом.
— Но застрелить брата, — шепчет он, — а потом получить прощение за это... Многим ли такое удавалось?
— Это ужасная история, сын мой, — сказала ему мать. — Инканто подумает, что мы здесь звери.
— Некоторые — да. — Инклито отхлебнул вина. — Звери есть в каждом городе.
— Значит, есть. Значит, есть. — Пожилая женщина кивнула, лицо ее помрачнело, и она пригладила волосы рукой такой белой и тонкой, что мне показалось, будто я почти могу видеть сквозь нее. — Я рада, что ты упомянул об этом, сын мой. Я ломала голову над историей, которую вы с Морой еще не слышали, и эта напомнила мне одну.
Она заговорила со мной:
— Это будет история о прежних временах в Грандеситте. Эти молодые люди думают, что мы лжем, когда говорим о тех днях, но вы, Инканто, поймете лучше. Я была на год старше, чем Мора и Фава сейчас, я думаю. Может быть, на два, но не больше. В это вы тоже не поверите, как и они. Но тогда я была довольно хороша собой.
— Вы и сейчас хорошо выглядите, — честно сказал я. — В возрасте вашей внучки вы, должно быть, были восхитительны.
Глава третья
ВОСПОМИНАНИЕ МАТЕРИ: ИЗ МОГИЛЫ
Мой сын рассказал историю из времен войны, которую мы все помним. Моя же история произошла очень давно, во время войны под Долгим солнцем. Я сама была еще почти ребенком, когда это случилось.
Я была еще почти ребенком, но в те дни за мной уже ухаживали два прекрасных молодых человека, которых звали Турко
[60] и Каско
[61]. Я любила Турко и до сих пор не могу забыть, как мы сидели под апельсиновыми деревьями и говорили о любви и семье, которую мы создадим вместе. Когда я вспоминаю об этом сейчас, мне кажется, что мы, должно быть, часто так сидели и разговаривали. Но этого не может быть, потому что деревья, которые я помню, всегда цвели. Тогда годы были намного длиннее!
Пришла война. Каско был достаточно богат, чтобы ездить на хорошей лошади, поэтому он стал кавалеристом. Он приехал повидаться со мной в последний раз перед тем, как отправиться сражаться. Было около полудня, и я лежала в своей комнате. Я даже сейчас слышу его стук и слышу, как наша старая служанка, ворча себе под нос, идет открывать. Я поняла, кто это, не глядя, встала и вышла, чтобы поговорить с ним.
