— Я.
— А вы там бывали? — захотела узнать Мора. — На континенте по ту сторону моря?
Изучая ее широкое, грубое лицо, такое серьезное и сосредоточенное, я понял, что она вовсе не так некрасива, как мне показалось вначале. Ее лицо проигрывает по сравнению с лицом Фавы, и она более чем слегка полновата даже для своего немаленького роста; но за большим крючковатым носом и широким ртом скрывается намек на красоту ее бабушки.
— Какая разница, скажу ли я, что был или что не был? — спросил я ее. — Если я солгал вам о том, что сидел с Соседями у их огня, то могу солгать и о своих путешествиях, не так ли? Рыбаки лгут о своей рыбе, а путешественники — о чужих городах, которые они посетили, или, по крайней мере, у нас, путешественников, определенно есть такая репутация.
— Как вас звали до того, как вы пришли сюда и стали Инканто? — воскликнула Фава.
— Раджан, — сказал я ей. — У меня были и другие имена, но я думаю, что вы ищете именно это.
Она наклонилась ко мне, так стараясь произвести на меня впечатление своей искренностью, что даже позволила своим сине-зеленым глазам блеснуть в свете свечей:
— Я не ищу вас, Инканто. Серьезно.
— Вы и есть стрего! — воскликнула мать Инклито.
— Вовсе нет, мадам. Но я намерен вылечить вас, если смогу. Если кто-нибудь снабдит меня бумагой, когда эта превосходная трапеза закончится, я напишу вам несколько инструкций. Они не будут трудными, и, если вы будете следовать им в точности так, как я их изложу, я думаю, что вы скоро заметите улучшение своего состояния.
То, что произошло дальше, было настолько нелепо, что я колеблюсь, рассказывая об этом. Через открытое окно влетел Орев, обогнул стол и уселся мне на плечо, прокаркав:
— Птиц взад. Плох вещь!
Глава пятая
В ДЖУНГЛЯХ ЗЕЛЕНОЙ
Аттено, торговец канцелярскими принадлежностями, снова разрешил мне переночевать в его лавке и снабдил меня тюфяком, который он купил сегодня для меня, подушкой, простынями и тремя одеялами; но вчера я так много спал (в бочке в переулке, когда лавка была открыта), что сегодня не могу заснуть. Пока не могу, надо писать.
Итак, я сижу на своем обычном месте у окна лавки, сжигаю масло Аттено в его лампе и пишу на бумаге, которую позаимствовал у него; все, что он дал мне раньше, я израсходовал, заканчивая описывать позавчерашний ужин у Инклито. Насколько я помню, я никогда не писал так много за один присест. Даже когда мы с женой сочиняли нашу книгу о Шелке, я никогда не писал так долго или так много без какого-либо перерыва или помехи.
С тех пор как Орев ворвался к нам, мало что произошло, хотя я получил два письма. Мой друг владелец лавки (я должен найти какой-нибудь способ отплатить ему за бумагу, которую я у него взял) был в восторге.
— Достойные люди пишут письма, — заявил он, стараясь скрыть свое удовольствие. — Это признак достоинства и хорошего образования. — Никто в Бланко не может коснуться бумаги пером, не положив в его карман маленькие серебряные квадратики, которые здесь называют «картбитами», и он очень хорошо это сознает. Поскольку этот бессвязный рассказ о своем путешествии обратно в Виток я начал с письма из Паджароку, воспроизведя то, что из него запомнил, я перепишу здесь и эти письма.
Двое молодых людей с огромными собаками на поводках только что прошли мимо магазина; увидев меня за этими круглыми стеклами, они отдали честь. У них были карабины, перекинутые через спину так же, как это делали наши труперы в Гаоне. Я ответил на их приветствия — и тотчас же, не пробормотав ни единого заклинания и не предложив Фелксиопе жизнь какой-нибудь несчастной обезьяны, я снова стал пятнадцатилетним, но отнюдь не самым молодым добровольцем генерала Мята. Один раз трупер — всегда трупер. Несомненно, Паук испытывал то же самое чувство или даже более сильное. Нам следовало бы кое-что добавить в нашу книгу, но теперь уже слишком поздно.
Надвигается война — не только для Бланко, но и для меня. Надо отдать себе должное, я никогда не допускал, что, оставив Вечерню и ее прелестную лодочку на Нади, я избавлюсь от преследователей навсегда. Неделю назад? Дней десять, наверное, хотя кажется, что гораздо дольше. Очень хорошо, я сражался и раньше, и вместо карабина и меча с черным лезвием у меня есть азот Гиацинт. Пусть они остерегаются.
Я нарисовал три витка, как часто делал в Гаоне. Не потому, что я отсутствовал, спал или занимался любовью с какой-нибудь женщиной. Нет, просто потому, что я перестал писать в течение часа или около того, чтобы поиграть с Оревом и побороться со своей совестью. Но полночь пришла и ушла — я слышал, как бьют часы.
Что мне открыл мой дьявол-сын? Я поклялся, что никому не расскажу, и не расскажу. Но что такое «рассказ»? Если бы я снял с двери большой засов, вышел на улицу, остановил прохожего и объяснил ему все так, как мне хотелось бы, это был бы, несомненно, «рассказ». Но что, если я запишу его здесь? Кто когда-нибудь его прочитает?
Письмо Фавы было плохо сложено и запечатано расплывчатым оттиском цветка. Если бы это был Новый Вайрон, то, несомненно, это был бы цветок, имя которого она носила. Здесь — не могу сказать. Цветок с широкими лепестками и коротким стеблем, плохо отпечатавшийся на розовом воске. Она явно сама запечатала письмо, не доверяя бедной Море.
Говорят, она тоже учится в палестре Моры и очень умна. Без сомнения, так оно и есть, но она не может преуспеть в каллиграфии, если только не придумала какой-то трюк, лежащий за пределами моего воображения. По-моему, они обе носят маски для семьи Моры: Фава, по определению, блестяще учится по всем предметам, а Мора, по определению, медлительна или еще хуже. Но все не может быть так просто. Мора написала бы мелким почерком, очень аккуратно, если я хоть немного разбираюсь в женских характерах.
Она подошла к бочке, в которой я спал, в простом платье, которое она и должна была надеть в свою палестру; и все же на ней были маленькие детские украшения и она надушилась. Что она думала, когда так одевалась, чтобы навестить меня? Я могу только гадать.
Сначала платье. Это был день палестры, и она не была уверена, что сможет заставить себя пропустить занятия. Или она надеялась быстро найти меня и опоздать в палестру. В этом случае ее бы просто отметили как опоздавшую, возможно.
Возможно. Это было любимое слово патеры Шелка, и поэтому я стараюсь его избегать. Какое право имею я (спрашиваю я себя) на слова Шелка? И все же я старался подражать ему во многих других отношениях, прежде всего в его образе мышления. Могу ли я думать как Шелк, не используя его слов? Если бы я на самом деле думал как Шелк, я бы подумал об этом гораздо раньше. Нечего говорить: «Я буду поступать логично». Надо просто поступать логично, при условии, что я действую из добрых побуждений.
Добрые побуждения не могут служить оправданием плохих поступков, как я сказал Море. Я был суров — надеюсь, не слишком. Я знаю, что она переживает, бедное дитя.
