— Скоро они станут худыми, — согласился я, — и очень малочисленными.
— Я оставил ей свой карабин, — сказал Шкура. — Но не этот — этот я получил здесь. Я должен был взять его, а Копыто взял свой. Только я оставил свой там, где она его найдет. После того, как отец и Сухожилие уехали, из Нового Вайрона пришли люди, забрали вещи и заставили нас делать все, что они говорили. Поэтому мама выменяла карабины для Копыта и меня, чтобы мы могли сражаться.
— Нет резать!
— Я и не собирался никого резать.
— Он имеет в виду, что ты не должен стрелять в него. Я знаю, что ты бы все равно этого не сделал. Он собирается добыть еду для злотигра, Орев, и, возможно, для нас тоже. Рыб голов.
Продолжай, пожалуйста, Куойо.
— Хорош стрелять?
— Конечно, — заявил Шкура. — Она добыла их, чтобы мы могли сражаться, если они придут снова, но нам не пришлось. Копыто выстрелил в них пару раз, когда они еще были на своей лодке, и они ушли. Только я боюсь, что они вернутся теперь, когда мы ушли. Но мама умеет стрелять.
Я кивнул, вспоминая битву на улицах Вайрона и отчаянное сражение с Тривигаунтом в туннелях под городом.
— Мы решили отправиться на большой остров и поохотиться, как это делал Сухожилие, и поплыли. Однако у нас было не так уж много вещей, которые мы могли обменять на патроны. — Шкура тихо рассмеялся. — Так что после того, как мы пару раз промахнулись, мы научились подходить очень близко и класть пулю прямо туда, куда нам нужно. — Он вздохнул, и я понял, что он думает о прошлых охотах. — Вы знаете, почему их называют зелеными оленями, сэр?
— Скажи «отец». Ты должен научиться делать это, так же как и я должен научиться называть тебя Куойо.
— Хорошо, Отец.
Теперь я тоже услышал рев злотигра.
— Как ты думаешь, Отец, он нам что-нибудь оставит? Там, у костра, почти нечего есть. А я почти ничего не принес. — Говоря это, он поднял свой карабин к плечу.
— Только если ты сможешь добыть достаточно как для него, так и для нас.
Орев тихо и бессловесно каркнул, когда в поле зрения появилась первая дичь.
— Не сейчас, сынок, подожди, когда они приблизятся, — сказал я Шкуре. Он кивнул, едва шевельнув головой, и прицелился.
Глава двадцатая
НАЗАД НА ПОЛЕ БОЯ
Я пишу это в постели, в маленькой спальне, которую делил со Сфидо; в ней есть камин, одна кирпичная стена и одно окно. Я только что говорил с Джали. Орев прыгает по маленькому столику, который они поставили рядом с моей кроватью, и пристально разглядывает завтрак на моем подносе. Я предложил ему взять все, что он хочет, и он, кажется, пытается решить. Я уверен, что ему больше всего понравилась бы рыбья голова. Шкура отправился на подледную рыбалку, чем, похоже, сейчас занимаются все, кроме наших пленных и кучера Инклито, который их охраняет.
А также Джали, Орева и меня. Мне нужно отдыхать.
Я был болен. Возможно, я смогу с этого начать. Странный вид болезни — никакой боли, просто чувствую себя очень усталым. Мы принесли четверонога обратно в лагерь, Шкура шел впереди, чтобы никто не выстрелил. Четвероног был очень желанным гостем, его сразу же освежевали и съели. Я съел немного мяса. Гораздо меньше, чем остальные, но они не заболели.
Неважно. Я совершенно уверен, что был болен еще до того, как мы добрались до костра.
Джали снова вошла, чтобы пожурить меня за то, что я не ем:
— Ты не можешь жить так, как мы, ты же знаешь!
Я спросил, не питалась ли она из моих вен. Она отрицала это, но допустила, что другой мог бы это сделать, и поискала следы от клыков, но ничего не нашла.
По крайней мере, так она сказала.
— Мы вообще не являемся причиной болезни. Кроме того, у тебя жар. Мы его не вызываем.
Я согласился, вспомнив Ворсянку. Как холодна была ее кожа!
Мне следовало бы записать и наш предыдущий разговор. Я вижу, что не записал. Кратко:
Она спросила, почему я не предал ее. Я попытался объяснить.
— Но ты же ненавидишь нас!
— Как группу, — сказал я, — потому что вы чуть не убили моего сына и из-за ужасных условий на Зеленой, где находится мой сын.
Она указала, что я мог бы рассказать об этом своим труперам, которые застрелили бы ее и сожгли тело.
Я признался, что это так.
— Ты бы предпочел видеть меня такой, какой я была в Гаоне? — Она начала меняться по мере того, как говорила — становилась выше, ее лицо удлинялось, и так далее. Я сказал, что это может быть опасно для нее.
— Ты хочешь сказать, что кто-то может попытаться изнасиловать меня? Уже пытались, раньше.
Я был... э... очень удивлен. Это худое, злое, голодное, тонкогубое лицо не привлекло бы меня даже тогда, когда я был в возрасте Шкуры.
У меня болит голова.
— Шелк хорош! — восклицает Орев, что, по-видимому, означает, что я должен снова писать. По правде говоря, мне далеко не хорошо, я слишком слаб, чтобы стоять, но все же чувствую себя лучше. У меня снова появился аппетит — я совсем не хотел есть, пока был так болен, и еще некоторое время, прежде чем понял, что болен. Я съел немного мяса четверонога, это я помню. Шкура бы очень обиделся, если бы я этого не сделал. Сейчас я чувствую себя лучше, чем тогда, когда проводил свой эксперимент, и тогда мне казалось, что я чувствую себя гораздо лучше. Без сомнения, так оно и было.
Прежде всего я должен объяснить, что мне не терпелось узнать, смогу ли я воспользоваться еще одной инхумой, чтобы посетить Сухожилие на Зеленой. Присутствие Джали, такой же дружелюбной, как и все эти существа, казалось слишком хорошей возможностью, которую нельзя было упустить. Естественно, я не мог никому рассказать о своих намерениях; я просто попросил Сфидо привести наших пленных и солдат, включая Куойо, в мою комнату, сказав, что хочу поговорить со всеми сразу и что все еще слишком слаб, чтобы встать с постели. Это была чистая правда, если судить об этом по обычным меркам, но какая ирония!
Он привел их всех, заполнив комнату почти до отказа. Тогда я попросил его привести старуху. Он был удивлен, но пошел за ней. Однако едва он вышел из комнаты, как мы услышали топот лошадиных копыт. Орев тут же подлетел к окну:
— Дев идти. Малч. Хорош дев!
Через мгновение раздался стук в парадную дверь, за которым последовали торопливые шаги Джали.
— У нас гости, — сухо заметил Дуко, а Шкура добавил: — Мужчина и довольно крупная дама.
— Ты не можешь этого знать, — сказал Дуко.
— У нее довольно низкий голос. Я никогда не видел маленькой дамы с таким глубоким голосом.
