— Нет. Я думаю, что мог бы высказать догадку, но догадки мало что значат.
— И все-таки я хотел бы ее услышать.
Я снова покачал головой.
— Хорошо. — Он поднял свою миску. — Это довольно вкусно. А что это за острая штучка?
— Имбирь.
— Здесь ты его не найдешь.
— Я нашел его в своей сумке, так как привез из Бланко, когда мы с Дуко Сфидо уходили из него с нашими труперами. Мне порядком надоела лагерная еда, когда я был в холмах с генералом Инклито, поэтому я купил в Бланко некоторые специи и взял их с собой — имбирь, красный перец, базилик, душица и некоторые другие.
— Ты очень мало ешь. Пока я был с тобой, ты почти ничего не ел.
— Я ем слишком много. Я постоянно стараюсь — возможно, мне следовало бы сказать, что я стараюсь постоянно стараться — держать себя в узде.
— Мой отец мог бы сказать подобное о специях, а вот об этом — нет. Ты любишь рыбу?
Я улыбнулся:
— Чересчур.
— А чем бы ты ее приправил?
— Лимонным соком и черным перцем, я полагаю; но здесь, кажется, ни у кого нет черного перца. У нас в Гаоне были лимоны, но не думаю, что видел хоть один в Бланко.
— Дома. Предположим, мы находимся на Ящерице.
— Морской водой и уксусом. — Я пожал плечами. — В какой-то степени это зависит от сорта рыбы. Жир или масло для той рыбы, которую мы называли белой форелью, хотя на самом деле это была не форель, конечно. Она имеет тенденцию оставаться сухой независимо от того, как ее готовить. — Я услышал, как его ложка заскребла по дну миски, и добавил: — Если хочешь, в кастрюле есть еще немного.
— Я бы предпочел, чтобы доел ты.
Я покачал головой.
После этого мы некоторое время сидели молча, и я начал просматривать то, что уже написал.
— Знаешь, иногда мне кажется, что ты действительно мой отец.
— Так оно и есть.
— Иногда ты говоришь как он, а иногда нет, но он всегда писал. Он целыми днями работал на нашей фабрике, вечером ужинал, а потом писал, пока остальные разговаривали или играли в игры. Иногда он вставал, когда было еще темно, и писал до восхода солнца, а потом выходил и работал.
— Я писал историю патеры Шелка, — объяснил я. — Его жизнь, насколько я ее знаю. Когда я вспоминал что-то свежее во время работы или когда просыпался, мне хотелось записать это, пока впечатление было еще живым. Не забывай, что твоя мать тоже писала — даже больше, чем я.
— В основном она делала чистые копии того, что написал ты.
— Она знала многое, чего не знал я, — например то, что было сказано на последней встрече патеры Шелка с советником Лори, — и не раз предлагала идеи и подходы, о которых я не думал.
— Я когда-нибудь называл тебе имя моего отца? Или мамы?
Я снова поднял плечи и позволил им упасть:
— Не помню. Да и какая разница?
— Я помню, как говорил тебе, что у меня есть брат по имени Сухожилие и брат-близнец, и поскольку я рассказал о нем, то, наверно, сказал, что его зовут Копыто.
— Может быть, и так. Это вполне вероятно.
— Только я, кажется, не упоминал ни имени Матери, ни Отца.
— Твою мать зовут Крапива. Меня — Рог.
Шкура наложил себе в миску остатки рагу:
— Ты действительно мой отец, не так ли? С тобой что-то случилось, и теперь ты выглядишь по-другому.
Счастье, которое я испытал в тот момент, действительно неописуемо; мне удалось сказать что-то вроде «Вот именно, сынок», но я не могу точно сказать, что это было. Я мог бы сказать: «Сын мой». Возможно, сказал.
— В том другом месте ты был гораздо больше похож на него.
Я кивнул:
— В караульном помещении барбакана было зеркало — я думаю, стражники пользовались им, когда брились. Разве ты не понял, когда увидел меня там, на витке Красного солнца, что твои поиски увенчались успехом?
— Джали выглядела там настоящей женщиной.
— Она и была настоящей женщиной, — сказал я ему. — Там.
— Плохой женщиной.
— Потому что пыталась соблазнить тебя? Ты должен понять, что она занималась подобными вещами большую часть своей жизни, завлекая мужчин и обещая гораздо больше, чем она когда-либо могла им дать. Например, она никогда не позволяла мужчинам видеть себя обнаженной, как это делали мы, и даже близко не подпускала их, когда стояла в ярком свете. Но когда мы оказались на витке Красного солнца, все, что она так долго изображала, стало правдой; неудивительно, что у нее закружилась голова. Попробуй поставить себя на ее место.
— Логично.
— Соблазнить тебя было бы дурным поступком, и это плохо отразилось бы на твоем моральном и эмоциональном равновесии, но она этого не понимала. Она знала только, что на самом деле может дать любовь, которую изображала для десятков мужчин. Надеюсь, я достаточно ясно выразился.
— Значит, она не такая уж плохая?
Я покачал головой:
— Она — злое создание, как ты и говорил.
— Ты говорил так, будто она была твоей подругой, но она уходила ночью, вылетая...
— Летать хорош! — Мне показалось, Орев почувствовал, что слишком долго не принимал участия в разговоре.
— ...из окна своей комнаты, чтобы пить человеческую кровь. Она так и сказала. Она мне так и сказала.
— Неужели? Я не знал. Я, конечно, знал, что она это делает, но не знал, что она тебе призналась.
Шкура выглядел смущенным:
— Это было уже после того, как мы вернулись.
— Я понимаю. Она чувствовала себя обязанной объяснить тебе, что ее природа восстановилась.
Он не мог встретиться со мной взглядом:
— Да.
— Серьезное разочарование.
Он ничего не ответил и, покончив с едой, встал и начал строить это маленькое укрытие.
Мы остановились перед болотом. Шкура говорит, что он знал о нем, но надеялся, что лед будет достаточно толстым и мы сможем его пересечь. Это не так, и нам придется идти в обход. Довольно длинный путь, говорит он. Там бродит огромный мужеубийца — на двух ногах, как человек, — зеленый и бесшумный, с клыками длиннее и толще руки сильного мужчины; но он ищет только меня, и только тогда, когда я не ищу его.
Сегодня вечером мы говорили о Соседях. Я рассказал Шкуре о развалинах на острове и о том, как я упал там в яму, и сказал:
— Ни одна стена не была выше моей талии.
— Ты сказал, что на Зеленой есть башни, которые поднимаются выше, чем посадочный аппарат.
