Наконец я спросил, куда везет нас экипаж, и Сцилла ответила, размахивая над лошадьми руками, как хлыстами. Поскольку огромные стволы деревьев, мимо которых мы проезжали, и чудовищные безволосые звери, которых мы мельком видели, указывали, что мы находимся на Зеленой, я знал (как «знают» все такие бессмысленные вещи во сне), что мы никогда не сможем достичь моря, если я не поведу. Как бы то ни было, я сел на место кучера и взял вожжи; Мора села рядом со мной. Опасаясь, что Фава рассердится, я оглянулся; она превратилась в мертвую куклу, из ребер которой торчал нож Синель. Деревья исчезли. Вокруг нас клубилась пыль. Я объяснил Море, что везу нас на Синюю, но она уже превратилась в Гиацинт.
Больше я ничего не помню, хотя, уверен, было больше. Все это, как я должен пояснить, произошло после того, как Вадсиг принесла обещанные угли и зажгла огонь в моем камине.
Она хотела знать обо мне все: откуда я и где был, почему меня арестовали и так далее. Я рассказал ей о Вайроне, о том, как опустел город сейчас, и о том, что беззвездная ночь может начаться в полдень и продлиться несколько дней — к этому она отнеслась крайне скептически. Я сказал ей, что принес там жертву, одетый в ту же рваную и грязную сутану, что и сейчас, и снял одеяло (которое мне больше не требовалось) и куртку, чтобы она могла ее увидеть. Она ничего не знает об авгурах, бедное дитя, и еще меньше — о богах. Она сказала, что никогда не поверит в бога, которого не видит; я объяснил, что она никогда не увидит Внешнего, который здесь главный бог, и что даже Шелк видел его только во сне.
После этого мы поговорили о снах, и она попросила меня предсказать ей судьбу, имея в виду, что я принесу что-то в жертву, как это делали авгуры в Вайроне. Осталась одна колбаска, и я принес ее в жертву, сделав из камина наше Священное Окно и алтарный огонь. Она поймала кровь-бренди в мою пустую чашку и плеснула его в огонь, который дал нам прекрасную синюю вспышку. Прочитав ей колбаску (скоро богатый брак, счастье, много детей), я сжег кусок и отдал ей остальное. Она не толще моего посоха, бедный ребенок, хотя настаивает на том, что Аанваген дает ей достаточно еды.
После того как она ушла, я помолился некоторое время и лег спать, и тогда мне приснился сон, о котором я уже рассказывал. Я не могу сказать, что он значит, и сомневаюсь, что он что-нибудь значит.
Я пытался придумать какой-нибудь план, но вскоре вместо этого начал пересказывать свой сон — любой план кажется бесполезным в нашем положении. Что можно планировать, если у меня нет свободы для осуществления любого плана? Я мог бы легко сбежать от Аанваген и ее мужа, и каждый бог знает, что мне плевать на добычу. При значительной удаче я мог бы украсть лошадь и сбежать из Дорпа, оставив Шкуру наедине с гневом наших тюремщиков, а бедную Джали в коме, чтобы ее сожгли заживо; все это отбивает у меня малейшее желание бежать. Шкура и Джали связывают меня гораздо крепче, чем алчность могла бы связать Ната.
По крайней мере, я знаю, что это была за кукла, которая искала Шкуру.
Как хорошо было увидеть Гиацинт, хотя только на мгновение и только во сне! Когда мы с Крапивой жили во Дворце кальде, я ее терпеть не мог, или мне так казалось. Каждый из нас завидовал тому вниманию, которое Шелк оказывал другому, что было так же глупо, как и неправильно. Хорошая или плохая, какая же она была красивая! Когда кто-то одарен, мы думаем, что он должен вести себя лучше, чем все остальные, как это делал Шелк. Но в случае с Шелком его доброта была его даром — даром, при помощи которого он создал себя. Именно магнетизм, притягивавший к нему других, заставил ученых Паса поместить его эмбрион на борт посадочного аппарата. Это была их работа, как и размер и сила Хряка. (Вспоминая то, каким стал Виток красного солнца, я не могу не задаться вопросом, не принес ли тот слишком большую жертву ради нас.)
Своей добротой он создал себя еще мальчиком и юношей, как я только что написал. Без сомнения, ему подсказывала мать, но ведь все мальчишки такие. Я сам был таким, но много ли пользы принесли мне мамины подсказки?
Орев вернулся, не найдя никого, кто мог бы нам помочь, удрученный и не желающий беседовать. У него нет новостей, разве только про холод и снег.
Мы делаем успехи! Вадсиг принесла мне сегодня завтрак, а вместе с ним и новости лучше любой запеканки из кукурузной каши. Джали держат в доме по диагонали через улицу от нашего. Я поспешил к окну, но оно смотрит не в ту сторону.
— Тогда, пожалуйста, Вадсиг, умоляю вас, позвольте мне подойти к окну, из которого я все это увижу. Если бы я только мог хоть на минуту увидеть дом, в котором заключена моя бедная дочь, я почувствовал бы себя в тысячу раз лучше. Клянусь вам, я не убегу, вернусь в эту комнату и позволю вам снова запереть меня, как только вы скажете, что я должен вернуться.
Пришлось долго умолять, но она согласилась. Мы прошли десять шагов по маленькому коридору и оказались в спальне, которая была лишь немного больше и удобнее моей. Это была собственная комната Вадсиг, как она объяснила с трогательной гордостью: узкая кровать, наполовину прикрытая старым стеганым одеялом, предназначенным для кровати побольше, камин с дровяным ящиком и старый сундук, в котором, я уверен, хватит места для всего ее гардероба. Мы вместе высунулись из ее окна, чтобы она могла показать окно комнаты, в которой лежит бедная Джали.
— Врач для нее они хотят, если суд за него заплатит, — доверительно сообщила Вадсиг.
— Бедн вещь, — пробормотал Орев, и я согласился. Будем надеяться, что этого не произойдет.
Потом Вадсиг показала мне свои самые ценные вещи — портрет покойных родителей, сделанный уличным художником, и треснувшую вазу, подаренную ей Аанваген. Ей шестнадцать, сказала она, но под давлением призналась, что ей всё же не больше пятнадцати. Я бы сказал, четырнадцать.
Все это не слишком важно. Важно то, что Джали находится в пределах короткой прогулки от того места, где я сижу, что она, как и я, находится на третьем этаже частного дома, и что Вадсиг настроена дружелюбно. Она обещает найти и Шкуру. (Возможно, я должен отметить, что дом, в котором находится Джали, имеет каменный первый этаж и два верхних этажа из дерева, что кажется здесь очень распространенным, и что улица узкая, но на ней много движения, в основном телеги с тюками, бочками или ящиками.)
Я вернулся в эту комнату, как и обещал, услышал скрип ключа Вадсиг в замке и глухой стук засова и опустился на колени, чтобы заглянуть в замочную скважину, надеясь еще раз увидеть единственного друга, который у меня есть в этом жестоком, оживленном и диком порту. Однако я ее не увидел, потому что ключ все еще торчал в замке.
Это навело меня на мысль. Я сунул лист бумаги под дверь и кончиком одного из перьев Орева легко коснулся ключа, поставив его так, что смог вытолкнуть. Он упал, и я с бесконечной осторожностью потянул лист назад, надеясь вытащить ключ. Лист, конечно, вытащился, а ключ — нет, и я выругался.
— Нет хорош? — поинтересовался Орев.
— Вот именно, — сказал я ему. — Либо ключ слишком толстый, чтобы пролезть под дверью, либо он ударился о бумагу и отскочил.
