Сознавая также, что он сам — раскрашенная деревянная фигура в синем пальто, движимая веревочками, фигура в синем пальто на верхушке музыкальной шкатулки, чье синее пальто было слоем краски, и не сознавая ничего, что происходило, когда шкатулка молчала, когда умная, блестящая пружина внутри больше не раскручивалась, чтобы заставлять его и его партнершу безумно крутиться, подчиняясь мелодии, исполняемой стальным гребнем, который пел себе о девственнице, заплетающей волосы при свете свечи, о девственнице, увиденной бродягой, крадущим свой ужин из сада ее отца, о яблоках, ставших еще более драгоценными, потому что он увидел мельком ее, сидящую на кровати в одной сорочке, и она была самой красивой женщиной в этом витке, была Кипридой и Гиацинт, потому что ей еще предстояло узнать, как она прекрасна и какая сила таится в ее улыбке.
Я из города бегу,
Его видеть не могу.
Вот прелестный милый сад,
Фонтан с яблоней шумят.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
Темные волосы, заплетенные в косы, как корона, и улыбка, разрывающая сердце. Мандолина играла не особенно хорошо, и сладкий мягкий голос, хотя и не сильный. И все же — и все же…
Потянулся и упал, свыше меры был несмел,
До сверкающей верхушки дотянуться не сумел.
У окна сидит она,
Вся в дела погружена.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
— Нет петь, — пробормотал Орев, сам не певец. — Нет плачь.
Стар я стал, уйду я вскоре
Ты ж прекрасна, мне на горе.
Что я бросил — не ругайся,
Не могу с тобой остаться.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
— Бедн Шелк!
Он сел, затем тихо поднялся и бросил тлеющие обломки палок в огонь. Судя по звуку его дыхания, Гончая еще не спал. Он снова лег.
— Патера? Патера, ты не спишь? — Он — Рог, зовущий под окном спальни Шелка.
Он — Шелк, отвечающий из окна:
— Да, но патера Щука, кажется, еще спит. Говори тише.
— ...умирает, говорит мама. Она послала меня за тобой.
Он преклонил колени в молитве у изголовья кровати; Шелк изобразил четками знак сложения и преклонил колени рядом с молящимся мальчиком, принося мир Паса серолицей старухе в постели:
— Я передаю тебе, дочь моя, прощение богов. Вспомни теперь слова Паса, который сказал: «Поступайте по моей воле, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего. Идите добровольно…»
Идите добровольно…
Идите добровольно…
Голова умирающей женщины поворачивается на подушке:
— Крапива? Где Крапива? Крапива?
Она встает и берет умирающую за руку:
— Я здесь. Я здесь, бабушка.
— Я любила тебя, Крапива.
— Я знаю, бабушка. Я тоже тебя люблю.
Он наблюдал за ними двумя парами глаз.
— Я хочу, чтобы ты знала, Крапива, что тебя любили. Я хочу, чтобы ты это запомнила. Кто-то когда-то любил тебя. Кто-то может снова полюбить тебя, Крапива.
Эхо повторяло и повторяло: «кто-то может снова полюбить тебя, Крапива».
Он моргнул и проснулся, не уверенный, что не спит. И наконец сел, дрожа всем телом.
Их огонь почти погас. Гончая завернулся в одеяло, дыша глубоко и тяжело. Орева нигде не было видно. Кровь сказал:
— Уходишь, патера? Мой поплавок отвезет тебя обратно. Если ты расскажешь о нашем маленьком соглашении…
Рука об руку они, шатаясь и спотыкаясь, прошли через эту самую комнату, он жаждал — нет, патера Шелк жаждал — держать Кровь рядом с собой, чтобы Кровь не заметил азота Гиацинт, заткнутого сзади за пояс и прикрытого туникой. Мускус сопровождал их к поплавку, управляемому Бекасом, шпионом Тривигаунта.
С высоты своего роста (он едва мог видеть место) он заглянул в эту комнату, где мужчины средних лет в вечерних костюмах стояли, пили и разговаривали, в то время как кровь из раны, которую белоголовый проделал в его руке, капала на ковер невидимыми каплями.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, напротив белой статуи Тионы. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть ее в темноте, наконец углядел и направился к ней, когда та шевельнулась.
Перегнувшись через балюстраду, Тиона превратилась в Мукор, а затем растаяла, как туман. Кивнув самому себе, он достал фонарь, который дал ему Гончая, и зажег свечу палочкой, взятой из огня.
Он услышал приглушенное восклицание Хряка, когда вошел в апартаменты, принадлежавшие Гиацинт, и тихо позвал: «Шелк? Шелк? Где ты, Шелк?» — невольно напомнив себе Орева.
— Ищешь, хак тя убьют? — В голосе Хряка не было дружелюбия.
— Шелк, я знаю, что ты в нем, и мне нужно поговорить с тобой.
Длинный клинок выскользнул из медных ножен. Заглянув через дверной проем в спальню, он увидел слепое и страшное лицо Хряка и лезвие меча, пробующее воздух на вкус, как стальной язык огромной железной змеи.
— У меня есть фонарь. Я знаю, что ты этого не видишь, но он есть. Без него...
Хряк приближался к нему, ведомый его голосом и нащупывая его своим ужасным клинком.
— …у меня не хватило бы смелости. Если ты убьешь меня, мой призрак останется здесь с призраком Гиацинт. Ты об этом подумал?
Хряк заколебался.
— И когда бы ты ни искал ее, ты найдешь и меня.
— Кореш...
— Ты мне нравишься, Хряк, но сейчас я не хочу с тобой разговаривать. Я пришел сюда с риском для жизни, чтобы поговорить с твоим всадником. Поговори со мной, патера, или убей меня здесь и сейчас. У меня нет оружия, и это единственный выбор, который у тебя есть.
— Тогда я поговорю с тобой, — сказал Хряк и вложил меч в ножны. — Ты знал, потому что я не мог не прийти сюда, не так ли? Ты говоришь, что у тебя есть фонарь?
— Да. — Он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть. — Нет и да — вот как я должен был ответить. Хряк очень хотел остаться один в этой комнате, но только из-за этого я бы, наверное, не догадался. Я подумал о боге-Шелке, о Серебряном Шелке, как тебя называют авгуры, подумал о том, что он вместе с Кипридой, и отбросил эту мысль. Я понимаю, что сейчас ты не с ней. Пока Хряк слеп, ты не можешь вернуться к ней.
— Верно. Хотя я в любом случае постараюсь восстановить его зрение, как и ты сам делаешь похвальные усилия, чтобы восстановить зрение майтеры.
