Получив удар дубинкой во время слушания у судьи Хеймера, я снова оказался в заброшенной башне в утесе, в которой оставил Джали. Сначала я был вне себя от радости, думая, что легко найду ее и верну в спящее тело.
Я обыскал башню, обнаружив множество странных устройств и запертую дверь, которая, казалось, вела в сам утес, без сомнения, открываясь в какую-то расселину. Однако Джали нигде не было видно, и в конце концов я был вынужден признать, что за то время, пока она была одна, она покинула башню, потеряв надежду на спасение и вылетев через круглый иллюминатор — я описал его много раньше, — и направилась вниз к окутанным туманом болотам, в которых родилась.
Я поговорил с Оревом, который немного пришел в себя после утомительного перелета. (Вчера он казался очень усталым и слабым и, как только его накормили, спрятал голову под крыло.) Я подробно расспросил его о моем письме.
— Птиц взять.
— Я прекрасно знаю, что ты взял его, Орев. Но ты отнес его Крапиве? Доставил его, как я просил?
— Да, да! Взять дев. Дев плакать.
— Понимаю. — Я встал и некоторое время ходил взад и вперед по комнате, останавливаясь то у одного окна, то у другого — всего их семь, — чтобы посмотреть между свинцовым каркасом и пупком
[139], имеющимся в центре каждого ромба из голубоватого стекла. Этот дом чудесно расположен, на вершине небольшого холма, оттуда открывается прекрасный вид на Дорп; но я не мог бы рассказать тебе, что видел, через секунд пять после того, как смотрел. Если бы там воссоздали четверть Солнечной улицы, какой она была до пожара, я сомневаюсь, что заметил бы ее.
Орев прыгал взад-вперед, щелкая клювом и тихонько свистя, что говорило о нервозности, и наконец я повернулся к нему:
— Что она велела тебе сказать мне, Орев? Должно быть, там что-то было.
— Нет сказать.
— Ничего? Конечно, она что-то сказала — должна была. Ты говоришь, что она отослала тебя обратно, не сказав ни слова?
— Нет сказать, — настаивал он.
— Мы говорим о Крапиве? Женщина в бревенчатом доме на южной оконечности Ящерицы? Рядом с хвостом?
— Да, да. — Он утвердительно подпрыгнул. Я описал ее, и он повторил: — Да, да.
— Ты нашел ее днем или ночью, Орев? Ты помнишь?
— Солнц свет.
— Тогда днем. Что же она делала? Я имею в виду, до того, как ты отдал ей мое письмо.
— Смотр вод.
— «Смотр вот»? На что она смотрела?
— Смотр мокр. Больш мокр. Смотр вод.
— А, понятно... то есть я понимаю. Смотрела ли она в окно или стояла на берегу? — Как бы глупо это ни звучало, но эти детали были важны для меня. Мне очень хотелось представить ее такой, какой она была, когда появился Орев.
— Нет стоять. Дев сидеть.
— Она сидела на берегу? Ты это хочешь сказать? На гальке? — Когда мы были намного моложе, мы обычно расстилали там одеяло и сидели на нем, глядя на звезды; но мы уже давно не делали этого.
— Стул сидеть! — Он начал терять терпение.
— Значит, она вынесла из дома стул и сидела на нем, глядя на море. Полагаю, это вполне естественно — мы с Сухожилием отплыли на лодке. Естественно, она ожидала, что мы вернемся тем же путем. Был ли кто-нибудь с ней, Орев?
— Нет, нет.
— Она была одна? Никого с ней не было?
Он подхватил мое слово, как часто делает:
— Никого.
— Не думаю, что ты приземлился ей на плечо. Тогда как же ты доставил письмо? Ты заговорил с ней первым — сказал, кто ты и кто я?
Орев задумчиво склонил голову на одну сторону, потом на другую, его блестящие черные глаза были полузакрыты.
— Полагаю, это не так уж важно. Ты помнишь, что она тебе сказала?
— Птиц бросить!
— Ты пролетел над ней и уронил мое письмо? Надеюсь, не в море.
— Да, да! Нет мокр.
— Во всяком случае, она получила мое письмо и прочла его. Должно быть, так оно и было, потому что ты сказал, что она плакала.
— Да, да.
— Но тогда, Орев, — я погрозил ему пальцем, — она должна была дать тебе какой-то ответ. Ты ведь не улетел сразу после того, как доставил мое письмо? Ты, должно быть, устал, и, хотя я полагаю, что ты мог бы напиться из ручья, который вращает нашу мельницу, я бы ожидал, что ты попросишь у нее еды.
— Рыб голов.
— Да, именно так.
— Птиц сказать. Рыб голов?
Я кивнул:
— Она всегда была очень щедрой и наверняка помнила прежнего Орева, любимца Шелка.
Он подлетел к окну и постучал по одной из панелей, давая понять, что хочет вылететь:
— Уйти-уйти!
— Если ты этого хочешь. — Я освободил задвижку и отодвинул для него створку. — Но снаружи холодно, так что будь осторожен.
— Дев писать. Давать птиц. — Потом он исчез.
Теперь я должен закончить свой отчет о поисках Джали. Убедившись, что она уже не в башне, я подошел к круглому проему в стене башни, говоря себе, что я здесь только дух и что духи не могут пострадать от падения; и все же я не мог забыть, что случилось с Дуко на Витке красного солнца и то безмозглое существо, которое мы разбудили, вернувшись на Синюю.
(Еще одна ошибка. Мне следовало написать «бездуховное» или что-то в этом роде. Разум у Дуко остался, по крайней мере, в некотором смысле. Но надежды и мечты ушли навсегда. Я не стану ее вычеркивать, хотя и испытываю искушение.)
Когда мужчины и женщины умирают, их духи могут отправиться в Главный компьютер — так мы когда-то верили. Возможно, Внешний или какой-то другой бог посылает своих слуг, чтобы привлечь их на свою сторону, как учили в Бланко. Но когда дух человека умирает, это смерть за пределами смерти.
Дюжину раз я приказывал себе прыгнуть, убеждая себя, что со мной ничего не случится, и дюжину раз я сдерживался. Я писал, что боялся из-за того, что случилось с Дуко Ригоглио; но правда в том, что сперва возник страх, и только потом я обнаружил его причину — или если не истинную причину, то логическое обоснование, чтобы оправдать его. Джали улетела, сказал я себе, но я не могу летать.
Как только мой разум сформировал эти слова, я понял, что они были ошибочными; здесь Джали была не сотворенной инхумой имитацией человеческого существа, а настоящим человеческим существом, и как таковая она могла летать не больше, чем я. Конечно, вполне возможно, что она прыгнула — я уверен, ее страх высоты намного меньше моего.
Это напомнило мне белоголового, чьи подрезанные крылья не позволяли ему улететь. Белоголовый попытался взлететь, когда он и Шелк дрались на крыше Крови, и разбился насмерть. Стоя в круглом проеме, я даже отодвинул рукав, чтобы посмотреть на шрамы, оставленные его клювом на руке Шелка. Нет нужды говорить, что их там не было — это Шелк, а не я сражался с белоголовым, точно так же, как Шелк убил Кровь, когда тот отрубил руку своей матери, и не имеет значения, насколько живо я представлял себе ту или иную сцену.
