Как ни страшно было стоять в проеме, глядя на джунгли, лежащие так далеко внизу, спуск на утес оказался еще хуже, потому что занял гораздо больше времени. Сначала я хотел вылезти из самого проема, но тут же увидел, что серая каменная стена башни слишком гладкая, чтобы я мог спуститься. Я мог бы сделать это, если бы был мальчиком или Шелком, который однажды сказал мне, что в молодости мог лазить по деревьям как обезьяна — но я мог упасть и разбиться насмерть. Я стал спускаться к основанию башни и, когда посчитал, что нахожусь у подножия внешней стены, попытался отодрать камни с помощью длинного остроконечного инструмента, найденного в одной из мастерских. Мне это не удалось, но через некоторое время я закрыл глаза и прислонился к стене, говоря себе, что должен как-то сделать это, и почувствовал, как она смягчилась позади меня.
Склон утеса был достаточно неровным, и, казалось, я мог спуститься по нему. Я делал неплохие успехи — во всяком случае, так мне показалось, когда я рискнул взглянуть вниз.
Это было крайне глупо с моей стороны. Холмистая зеленая равнина, которая на самом деле была верхушками деревьев, более высоких, чем любая башня, казалась отсюда такой же далекой, как и от проема в стене башни, и головокружительная пустота, отделявшая меня от нее, была ужасающей. Я закрыл глаза и отчаянно вцепился в каменный выступ, за который держался, снова и снова повторяя себе, что, когда я открою их, я не должен смотреть вниз.
Через минуту или две я попробовал открыть их, но глаза неумолимо тянуло к зеленой равнине. Не могу сказать, что я снова застыл, потому что и до этого не двигался, но движение казалось еще более невозможным, чем прежде.
Внизу появилась точка и стала расти. Сначала я подумал, что это дым — кто-то далеко внизу, под равниной из листьев, развел костер из мокрых дров, как часто делали мы; я незряче смотрел на нее, как человек, которого вот-вот казнят, смотрит на расстрельную команду, но видит только дула карабинов. Они кружились и поднимались, дрейфуя (как мне показалось) ко мне. Пару секунд я смутно думал, что кто-то поджег весь этот мокрый и гниющий виток, и теперь он дымится. Потом я осознал, что вижу, и начал подниматься, надеясь снова оказаться в безопасности башни.
Я не успел далеко уйти, как они догнали меня. Некоторое время назад я описал, как инхуми, которые сражались за меня в войне с Ханом, осадили нас, когда мы с Вечерней пытались сбежать вниз по реке Нади. Тогда все было плохо, и темнота делала положение еще хуже. Здесь было намного хуже, и даже еще хуже от ясного дневного света, который омывал меня и тысячи инхуми. Большинство из них были простыми животными, похожими на летучих мышей — рептилиями с длинными клыками и отвратительными оскаленными мордами. Но были среди них и такие, чьи родители питались человеческой кровью, голые и голодные, с блестящими глазами на лицах, как у нас, с болтающимися позади ногами не больше детских, с руками и кистями, сплющенными и расширяющимися в крылья. Они говорили со мной и друг с другом, говорили жестокие слова и слова притворной доброты, которые были хуже, чем жестокость — слова, которые будут преследовать меня во сне, пока смерть не избавит меня от них. Их крылья били меня по лицу, когда я поднимался, а зубы, через которые они сосали кровь, вонзались мне в шею и руки, в спину и ноги, пока мои руки и ноги не стали скользкими от крови, хотя я защищался, когда у меня была свободна рука или нога. Я не могу сказать, как долго длился подъем, — без сомнения, он показался намного длиннее, чем был на самом деле, и хотя были мгновения, когда я был вынужден подниматься с одной скальной полки на другую, были и другие, когда я мог карабкаться вверх по крутым склонам осыпи, опасаясь, что вся масса может соскользнуть, но все равно быстро продвигаясь вперед.
В конце концов я понял, что в спешке промахнулся мимо башни и теперь нахожусь не под ней, а над ней. Тем не менее я продолжал карабкаться вверх, чувствуя уверенность, что поиски башни (я не знал, справа она или слева) наверняка обрекут меня на смерть. На вершине утеса я надеялся найти ровную площадку, где мог бы отбиться от своих мучителей, вспомнив, что, хотя их было много, они воздерживались от прямого нападения на Вечерню и меня, пока мы бодрствовали.
Это напомнило мне, наконец, об азоте, а азот — о мече, который я воссоздал для себя на Витке красного солнца, мече, который я бросил несчастному омофагу в львиной яме, о мече, который растаял в его руках. Тогда я сформировал для себя игломет и, когда он затвердел, стал стрелять в инхуми, снова и снова.
Эффект был необычайный. Некоторые кувыркались в воздухе и разбивались насмерть. Некоторые просто казались испуганными, сознавая, что они каким-то образом были ранены, но недоумевали относительно природы раны. Некоторые казались полностью защищенными от его игл и продолжали нападать на меня, пока я не стал бить их иглометом, как дубинкой. Если бы они набросились на меня всей толпой, я бы, без сомнения, упал и был бы убит; но им нужна была моя кровь, а не моя жизнь, и мой искалеченный труп у подножия скалы мог дать очень мало. Это меня и спасло.
Здесь я испытываю искушение написать, что вершина утеса внезапно появилась надо мной, потому что именно так мне и показалось. Правда, конечно, была значительно прозаичнее — я медленно продвигался к ней, не зная расстояния до нее, поднялся в итоге втрое выше высоты самой башни и таким образом достиг вершины. Не думаю, что смог бы сделать это в теле, распростертом на полу селлариума судьи Хеймера. К счастью, у меня было другое тело; вес, который я поднимал — иногда царапая кровоточащими пальцами красную поверхность утеса, — хотя и казался реальным, был значительно меньше моего истинного веса.
Поначалу было достаточно достичь вершины. Я лежал на спине, задыхаясь и дрожа, стреляя из игломета в любого инхуми, который подходил слишком близко. Заговорила женщина. Я предположил, что это был один из тех инхуми, которые дразнили меня своей ложью во время моего восхождения, и не обратил на это особого внимания. Потом надо мной склонилась Джали, ее рыжеватые волосы коснулись моей щеки, а милое и красивое лицо смотрело на мое:
— Ты вернулся! Я уже не надеялась.
— Я был заключенным, — сказал я ей. — Мы уже были под арестом, когда ты ушла, помнишь? — Осознав, что инхуми больше не нападают, я сел с ее помощью.
— Это твоя мужская половина, Туманная? — спросил новый голос. — Его кровь не наполняет наши желудки. — Говоривший был инхуму, в виде карликового, безволосого, истощенного человека.
Джали кивнула:
— Это мой отец.
Он снова заговорил, но я не могу вспомнить слов, их было всего два или три. Я выстрелил в него, моя игла пронзила центр его груди, и я смотрел, как он умирает.
— Зачем ты это сделал? — Джали была в ужасе.
— Он мне болезненно напомнил о том, кто мы и кто они.
— Эти... они поклоняются мне, Раджан. Они не будут использовать это слово, но так оно и есть. Мы... они приносят мне еду, которую я не могу есть. Детей, и все это время я знаю, что мое тело голодает там, наверху.
Я уже собирался спросить, что стало с детьми, чью кровь она не могла пить (хотя, боюсь, я знал), когда мое внимание привлекла новая фигура, высокая и плотно закутанная в бесцветный плащ, приближающаяся к нам неуклюжими птичьими шагами. Увидев его, я понял, что объект, который я принял за большой черный валун, на самом деле был приземистым куполообразным зданием без окон.
