— Да, когда я видел ее в последний раз.
— Моя лодка это есть. — Вайзер стукнул по палубе каблуком ботинка. — Если никому на моей лодке она вредит, ничего я делаю.
— Но если она причинит кому-то вред, вы будете вынуждены принять меры. Я понимаю, капитан.
Он повернулся, чтобы уйти.
— Вы ответите мне на один вопрос? Как Таал узнал, что нужно позвать Исчезнувших людей? Я даже не разговаривал с ним. Если вы вчетвером поручили ему это сделать, как вы узнали?
— Не мы узнали, мессир. — Вайзер снова внимательно посмотрел на меня. — Это я знаю, вы думаете? Ошибаетесь вы есть. Не я знаю.
— Хорош муж! — заверил меня Орев.
— Я и не думал, что вы знаете... вернее, я надеялся, что вы знаете, капитан. Я надеялся на это, потому что мне очень хотелось бы узнать самому.
— Что я думаю, вам я говорю. С вами они разговаривают?
Я кивнул:
— Иногда.
— С вами одним они разговаривают? Это они говорят?
Он ушел, не дожидаясь ответа, и я почти сразу велел Бэбби спуститься вниз и наблюдать за Джали, не позволяя никому причинить ей вред или даже прикоснуться к ней, на что Орев пробормотал:
— Хорош. Хорош.
Сам Бэбби просто поднялся, чтобы повиноваться, толстые черные когти (которые кажутся такими тупыми, когда он с мольбой кладет лапу мне на колени, и такими ужасными, когда он рубит ими моих врагов) щелкали по палубе, совсем как тогда, когда мы вдвоем были единственными обитателями моего маленького баркаса и не было ничего впереди и ничего позади, ничего по левому и ничего по правому борту, кроме спокойного голубого неба и волнующегося моря.
Мне хочется спуститься вниз. Я не спущусь — по крайней мере, еще несколько минут, — потому что знаю, что там так же холодно, как и здесь, и темно, с сотней ужасных сквозняков вместо этого бодрящего ветра. Как Виток и его храбрые, страдающие люди, я цепляюсь за свое солнце так долго, как только могу.
Именно Соседи произвели на Вайзера самое сильное впечатление — на Вайзера, который пытается забыть Виток красного солнца и который через месяц сумеет убедить себя, что это всего лишь плохой сон.
Сколько плохих снов, которые я помню, на самом деле вовсе не были снами? Разве это имеет какое-то значение? Мы живем в своих мыслях или не живем вовсе. Муж воображает свою жену верной и счастливой. Какая разница, так ли это или не так, если он в это верит? Читайте внимательно, сыновья мои!
Несомненно, реальность (известная только ей и богам) состоит в том, что иногда она верна и иногда нет, как и другие женщины.
Из этого мы видим, зачем нужны боги. Они знают, что происходит на самом деле, а если и не знают, то нам кажется, что знают. Конечно, Внешний должен знать — если верить тому, что Пас и остальные поклоняются ему. Как люди, с которыми мы гуляем во сне, воспринимают наше пробуждение? Люди, которые говорят с нами там и с которыми говорим мы? Для них мы умираем, когда просыпаемся; остаются ли там наши трупы, пока спутники нашего сна не похоронят их, рыдая?
Прошлой ночью мне приснилось, что я нашел этот пенал в Вайроне — несомненно, именно этот сон заставил меня сегодня снова писать. В реальности (как я ее понимаю) я нашел его в промежутке между тем мгновением, когда я покинул свой старый мантейон, и другим, когда дочь майтеры окликнула меня из окна пятого этажа. Было ли то мгновение, когда я нашел его, более реальным, чем то, когда я нашел его во сне? Как же оно могло быть, когда между ними нет никакой разницы? Действительно ли я нашел его именно там, где когда-то стояла лавка моего отца? Или это просто часть сна, который мой бодрствующий ум еще не отверг? Такая находка кажется немного слишком банальным, чтобы быть правдой; тем не менее память уверяет меня в этом.
Как высоки они были, эти Соседи! Одеты в достоинство!
Голос Таала гремел как медная труба:
— К Исчезнувшим людям, к тем, кто когда-то владел этим витком, взываю я. Добрый характер моего клиента мессира Рога пусть защищают! — Все, должно быть, думали, что это всего лишь риторический прием, и, конечно же, никто в зале суда не был более убежден в этом, чем я. Я говорил с ними и объяснил свое затруднительное положение, и они обещали помочь мне, если смогут; но я воображал знамения и чудеса того рода, на которые надеялся (и в какой-то степени получил) от Моры и Фавы, а не это жуткое зрелище ходячих легенд, поднимающихся по ступеням справа от судьи и усаживающихся один за другим в маленькое свидетельское кресло, чтобы дать свои торжественные показания.
— Мессир Ветрооблак, мою жизнь нашему закону я посвятил, но никогда одного из вас в суде я видел. Зачем вы пришли?
— Как я мог не прийти?
— Вопросы вы не можете задавать, мессир, — взвизгнул Хеймер, что, по-моему, было очень смело с его стороны.
— Почему нет?
— Против нашего закона это есть, мессир, — объяснил Таал.
— Тогда я не стану больше спрашивать, пока закон Дорпа не будет изменен, хотя Дорп от этого проиграет. Честь заставила нас прийти.
— Потому что обвиняемый ваш друг здесь стоит?
— Потому что обвиняются жители вашего города.
— Кто нас обвиняет?
Хеймер постучал по столу:
— Рассматриваемым делом вы сами должны ограничиться, мессир Таал.
Большая картина упала на пол, и около половины зрителей вскочили на ноги.
Таал тихо спросил:
— Это вы сделали, мессир Ветрооблак?
— Нет.
Судья Хеймер наклонился к нему, указывая своим официальным жезлом:
— Говорить вы должны, мессир! Это кто сделал?
— Вы. — В этом простом слове было что-то такое, что испугало даже судью, и что я сам нашел ужасным.
Таал обратился к суду:
— Мессир Рехтор, то, что мы здесь делаем, опасно оно есть. Допросить мессира Ветрооблака я должен, но не вы нужны. Со всей честью для суда, это я предлагаю.
Я почувствовал, как задрожало здание, и Хеймер кивнул, его лицо побледнело.
— Моего клиента, мессира Рога. Как давно вы его знаете?
— С тех пор, как я отдал ему свою чашу. — Лицо Ветрооблака повернулось ко мне, и хотя я не мог видеть его глаза — я никогда не видел глаза ни одного из них, — я почувствовал его взгляд.
— Сколько дней и лет вы не можете сказать, мессир?
— Нет.
— Он честный человек?
— Даже слишком честный.
— Вам он служит?
— Да. — Признаюсь, это меня удивило; я все еще думаю об этом.
— Предатель нашего рода он есть?
— Нет. — Мне кажется, в этом слове было изумление.
— К этому судебному делу обратиться я должен, мессир. Это вы понимаете. То, что этот виток нам вы дали, не существенно оно есть. Об этом не я могу спрашивать. О вашем знании человеческих характеров я могу осведомиться, если мессир Рехтор позволит. Человек — так называем мы свой род — не вы есть?
