— Никогда о таком не слышал. Просто Синяя или Зеленая — вот что говорят здесь.
— Это на Синей — маленький остров. У нас там есть дом, который мы построили сами, и бумажная фабрика. — Внезапно он улыбнулся. — У тебя трое внуков. Нет, больше, но остальные не мои. Мои — Сухожилие, Копыто и Шкура.
Косточка тоже улыбнулся:
— Это от Крапивы? Кильки от Крапивы?
— Совершенно верно. Мы поженились. Мы всегда так планировали, и старый патера Прилипала поженил нас там, через несколько дней после посадки. Ты помнишь патеру Прилипала, отец?
— Прилипала? — Косточка задумчиво потянул себя за мочку уха. — Это был Щука. Патера Щука. Потом Шелк, который затем стал кальде.
Он кивнул.
— Мы ходили с ним на жертвоприношение, наверное, раза три или четыре.
— Даже больше.
— Может быть, ты и твоя мать. — Косточка осушил свой стакан. — Еще вина, сынок?
— Нет, спасибо. — Его стакан был наполовину полон.
— Я выпью еще. — Косточка подал знак бармену. — Знаешь, мне следовало бы все это записать. Жаль, что я этого не сделал.
— На Синей я написал историю Шелка. Крапива и я, должен я сказать.
— Неужели?
— Да, отец. Почти тысяча страниц.
— Я бы хотел посмотреть. Мои глаза уже не те, что были, когда я стрелял по труперам Тривигаунта, но я все еще могу читать с очками. Ты хотел купить бумагу и ручки в нашей старой лавке, сынок?
Он покачал головой:
— Я просто хотел посмотреть. Постоять там немного и вспомнить. — Он помолчал, размышляя. — Теперь, когда я точно знаю, где она стояла, я собираюсь вернуться туда и сделать это. Возможно, это моя единственная возможность.
— Сейчас? — Бармен принес вино; Косточка расплатился, как и прежде. — Если тебе что-то нужно, я могу отвести тебя в мою новую лавку. Там я дам тебе почти все, что ты захочешь.
— Нет, спасибо.
— Коробка карандашей? Пенал, может быть, и к нему немного бумаги?
— Вот это было бы здорово. Ты очень добр ко мне, отец. Ты всегда был очень добр ко мне — я никогда не смогу отблагодарить тебя за все, что ты сделал, чтобы научить меня нашему ремеслу, — но нет, я не могу навязываться тебе подобным образом.
— Ты уверен?
— Да. Мне не нужны эти вещи, и я буду чувствовать себя не в своей тарелке, если приму их.
— Ну, если передумаешь, дай мне знать. — Косточка встал. — Я должен... ну, ты понимаешь. Извинишь меня, на минутку?
— Конечно.
— Обещаешь, что не уйдешь? Я хочу расспросить тебя о моих внуках и рассказать о твоих братьях. Сводных братьях, во всяком случае. Отростку десять лет, Оленю — восемь. Жди здесь.
— Подожду, — сказал он.
После этого они проговорили больше часа, а когда он вернулся на то место, где раньше стояла их лавка, то обнаружил на ступеньках перед ней старый, но еще пригодный к употреблению пенал. Он был сделан из тонкого металла, обтянутого тонкой черной кожей, и очень походил на пеналы, которые продавались в этой лавке двадцать лет назад. Если уж на то пошло, он походил на пеналы, которыми пользовались ученики в схоле.
— Я здесь перед тобой, — сказал он Оливин, — но я все же принесу заупокойную жертву за себя — за свое тело на Зеленой, которое лежит там непогребенным, насколько мне известно. Я не мог это сделать в мантейоне. На самом деле я вообще не имею права приносить жертвы в мантейоне, хотя мог бы помочь авгуру. Это была замена частей. Ты, я думаю, поймешь это лучше, чем любой био.
Она кивнула, возможно, с некоторым сомнением.
— Очень хорошо, — сказал он и посмотрел вверх, думая об Ослепительном Пути и Главном компьютере в его конце, хотя Длинное солнце было скрыто за тенью. — Мое тело не лежит здесь, его нельзя найти в этом витке. Мы предлагаем его тебе, Квадрифонс, и другим богам этого витка, in absentia
[150]. Мы предлагаем его также Внешнему, в чьем мире оно находится. Прими́те же вы, все боги, в жертву этого храброго человека. Хотя наши сердца разрываются, мы — сам этот человек и преданная вам Оливин — согласны.
Что нам следует делать? Вы уже рассказали нам о грядущих временах. Если вы хотите рассказать больше, в знаках, предзнаменованиях или любым другим способом, ваш самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Если вы, однако, выберете иное...
Он поднял руки, но ему ответила лишь тишина.
Он позволил им упасть:
— Мы согласны. Мы просим — расскажите нам через эти жертвы.
Взяв буханку, которую Оливин стащила с кухни дома, в котором родилась, он поднял ее:
— Это мое тело. Прими, о Загадочный Внешний, эту жертву. Примите ее, Великий Пас и все младшие боги.
Опустив хлеб, он разломил его пополам, рассыпав коричневые крошки по белой ткани, затем оторвал кусочек и съел его.
— Это моя кровь. — Он поднял бутылку, опустил ее, отхлебнул из нее и пролил несколько капель на ткань.
— Ты можешь сказать, что произойдет... ты можешь сказать, что произойдет, патера?
— Я могу попытаться. — Он склонился над тканью, поджав губы.
— Вернется ли когда-нибудь мой отец... Вернется ли когда-нибудь мой отец, патера?
— Правая сторона, — он постучал по ней, — касается жертвующего и авгура. Возможно, ты уже знаешь об этом.
Оливин кивнула.
— Здесь двое путешественников, мужчина и женщина. — Он с улыбкой указал на них. — Встречаются с другой женщиной, которая может быть только тобой. Вполне вероятно, что они представляют твоего отца и женщину, которую он ушел искать. Поскольку они показаны идущими с противоположных сторон, возможно, они прибудут отдельно. Ты должна быть готова к этому.
— Я не против... Я не против ни на бит! — В ее голосе прозвучала радость, и казалось, что в ее глазах тоже была радость, хотя это было невозможно.
— Патера, почему ты смотришь на меня... Патера, почему ты смотришь на меня так?
— Потому что я услышал твою мать, Оливин. Ты говоришь совсем не так, как она, — обычно, я имею в виду. Но только что ты была ею.
— Я хотела поговорить с тобой о... Я хотела поговорить с тобой о ней. — Оливин закрыла лицо руками; на мгновение воцарилась тишина, прерванная резким щелчком. — Вот... Вот, патера. Отнеси его... Отнеси его ей. — В руке у нее был такой же глаз, как тот, что он оставил на Зеленой, только он не был темным; мешковина упала с ее лица, которое было — с его пустой глазницей — так похоже на лицо ее матери.
Он в ужасе отпрянул:
— Я не могу позволить тебе сделать это. Ты так молода! Я запрещаю это. Я не могу позволить тебе пожертвовать собой...
