— Я понимаю.
— Я заправила юбку под пояс. Ты же знаешь, как я это делаю.
Она отпустила планшир, чтобы потрогать свое новое платье:
— Приятно снова заиметь это одеяние. Ты купил его специально для меня. Так говорит Вадсиг.
— Я должен был угадать размер.
— Оно немного великовато, но мне это нравится. Если я захочу, чтобы оно было потуже, я смогу надеть что-нибудь под него или что-нибудь зимнее. У меня больше нет права носить такую одежду, но это очень милое платье.
— Это не совсем одежда сивиллы, — сказал я ей, — просто платье в том же стиле — черное, с широкими рукавами и всем остальным.
— Да. — Она опять схватилась за планшир.
— Хочешь, я оставлю тебя одну?
Она яростно замотала головой.
— Нет идти! — добавил Орев, очевидно, боясь, что я ее не понял.
— Во всяком случае, это не бомбазин, патера. Бомбазин — это шелк и шерсть, как бы смешанные вместе. А это — камвольная саржа.
— Самое близкое, что у них было.
Ее маленькая твердая рука нашла мою:
— Ты не против?
По виду это были руки пожилой женщины, но я сказал:
— Ничего, если только ты их не сожмешь.
— Когда я снова найду своего мужа, я буду держать его вот так. И сжимать. Я думаю, что пройдут день и ночь, прежде чем мы сможем расстаться. Затем мы сделаем из моей дочери настоящую женщину. Полную женщину. А потом мы начнем еще одну. Как ты думаешь, я когда-нибудь туда доберусь? Смогу ли я это сделать?
— Я в этом не сомневаюсь.
— Когда я плыла на веслах к острову, патера…
— Да?
— Я не боялась. Внучка говорила мне, куда. Я не умела грести, совсем, когда мы толкали лодку в воду. Она была очень терпелива со мной.
Я кивнул:
— Она по-своему хорошая женщина.
— Именно поэтому... именно поэтому мне было так легко, патера. Я все время твердила себе, что должна заботиться о ней, что она всего лишь ребенок…
— Но она не ребенок. Я понимаю.
— Бедн дев, — пробормотал Орев. — Бедн дев.
— Мне действительно было все равно, жить или умереть, и я не боялась. Но сейчас у меня есть дочь. Я должна жить ради нее.
Прошлой ночью мне приснился странный сон. Я снова был в своей камере на Витке красного солнца. Ученик палача сидел на моей кровати. Мы немного поговорили, потом я встал и подошел к двери. Через маленькое зарешеченное окошко я видел море, совершенно гладкое, и сотню женщин, стоящих на зеркальной воде. Все они были одеты в черное. Мальчик позади меня сказал: «И Абайя
[152], и они живут в море».
Я проснулся не столько испуганным, сколько растерянным, и вышел на палубу. Вчерашний ветер, который гнал нас так далеко и так быстро, почти совсем стих. Море было точно таким же, каким я видел его во сне, хотя на нем, конечно, не было женщин. Представляли ли эти одинаковые женщины потомство майтеры, а их черные одежды — ее черное платье? Это кажется невероятным, но я не могу придумать идею получше.
Прежде чем я вернулся на свою койку, Орев немного поговорил со мной:
— Птиц идти. Идти дев. Сказать прийти. — И еще много, в том же духе. Я сказал ему идти, если он хочет, и Орев улетел.
— Куда это он собрался, патера? — спросила майтера с другого конца каюты.
Я подошел к ней:
— Я думал, ты обещала мне поспать.
— Я обещала попробовать.
Я ничего не ответил, и она добавила:
— Это нелегко для нас и может занять несколько дней.
— Ты все еще боишься?
— Уже не так сильно. Патера?
— Да. Что?
— Если бы я заснула, а потом проснулась, как ты думаешь, я бы снова стала горничной сивиллы? На Солнечной улице?
Я покачал головой.
— Я тоже так не думаю. Но я пытаюсь вспомнить последний раз. Последний раз, когда я спала? Мы никогда не просыпаемся, пока нас что-нибудь не разбудит. Ты знаешь об этом? И ничего не происходило, пока не появилась майтера Кукуруза. Тогда я вскочила и приготовила завтрак, но был уже почти полдень, и после этого я уже никогда не спала.
Дома! Наконец-то я дома. Копыто сжал мне руку и хлопнул по спине, как будто мы никогда не были вместе в Дорпе. Крапива поцеловала Вадсиг, отчего мое сердце подпрыгнуло от радости, обняла и поцеловала меня, и это было лучше всего. Наш маленький домик кажется точно таким же, и фабрика снова работает. Изготовлением бумаги занимается Копыто.
Орев летел над морем, крича: «Шелк здесь! Шелк здесь!» — словно рассказывал об этом своим собратьям-птицам, хотя это были белые морские птицы Синей, с зубами и ветвистыми перьями, четырьмя ногами и четырьмя крыльями. И я искренне не верю, что мы могли бы быть счастливее, если бы сам Шелк был здесь.
Ты вышла посидеть со мной, моя дорогая Крапива. На самом деле я всегда писал этот отчет для тебя, и поэтому я должен записать этот факт вместе со всеми остальными и пересказать то, что я помню из нашего разговора. Короткое солнце садилось в великолепии алого и золотого, и ты принесла два одеяла. Мы расстелили одно на песке, хотя там, где я сел писать, было совсем не сыро, и ты села рядом со мной, а во второе мы завернулись. Ты спросила, счастлив ли я сейчас.
— Очень счастлив, — сказал я. — Пока меня не было — даже когда я был на западном полюсе с Хряком, — я думал, что если вернусь домой без Шелка, то буду несчастен. Как же я ошибался!
Тогда я подумал, что ты спросишь меня о Хряке, и я был готов рассказать тебе о нем все, но ты сказала:
— Расскажи мне вот что. Если бы Шелк вернулся с тобой, что бы он сделал?
— Он бы улыбнулся и благословил нас и наших детей, конечно. — Я говорил еще много чего в том же роде, и по большей части глупого. Но самое важное (или мне так кажется) было сказано Оревом, который каркал «Шелк здесь!» и «Здесь Шелк!» снова и снова, пока я не сказал ему, чтобы он замолчал. Конечно, он ошибался, хотя было бы гораздо лучше, если бы он оказался прав. Шелк находится позади нас, в Витке. И все же я чувствую его присутствие.
Все уже легли спать, включая меня. То есть все, кроме Орева, а я отослал Орева прочь.
Я проспал рядом с тобой несколько часов и проснулся. Даже Джали спала; я знаю, что через день или два ей придется охотиться. Я боялся, что разбужу тебя — именно тебя, больше всего. Здесь, на фабрике, я тебя не побеспокою. Я зажег старую лампу и пишу за маленьким столиком, за которым вел нашу бухгалтерию.
