Тогда он улыбнулся мне, и я тоже рассмеялся.
— И все же она верила, что она и ее мать — вместе с Гиераксом и Молпой, хотя Молпа вряд ли могла бы ей помочь, — окажутся достаточно сильными, чтобы уничтожить его. Она явно ошиблась, недооценила его, и очень сильно.
Он замолчал, чтобы подумать и дать птице еще супа. Орев выбирал клювом кусочки рыбы и нарезанную картошку.
— Хотите знать мое мнение?
Я кивнул, и Джугану сказал:
— Очень, Раджан.
— Я считаю, Пас знает, что со временем мы поймем, как сильно он нам нужен, и приведем его. Новый Вайрон послал меня за Шелком. Это было глупо, потому что ни один простой человек не может исправить все зло, скопившееся там. Шелк сделал все возможное для самого Вайрона, но оставил его едва ли в лучшем состоянии, чем когда взял бразды правления. Следующее поколение, несомненно, пошлет за Пасом.
Я спросил его, считает ли он, что бог может исправить положение, и он ответил, что люди сами должны это сделать, даже если бог им поможет.
Мы оба хотели знать, почему Сцилла хочет поговорить с той другой Сциллой на Витке красного солнца, и он сказал:
— Она хочет описать свои усилия на Витке длинного солнца и получить совет Великой Сциллы. Без сомнения, она надеется и на помощь, хотя не говорит об этом. Если бы она покинула Орева и вернулась в Главный компьютер — для этого нам, конечно, пришлось бы посетить Виток длинного солнца, — она была бы уничтожена. По крайней мере, она верит, что так и будет, и это ее сдерживает. Если она просто останется там, где она есть, она погибнет, когда умрет Орев.
— Нет резать! — сказала птица, что заставило нас с Джугану рассмеяться.
Отец также сказал:
— Я ни в коем случае не горю желанием подслушать их разговор, если он состоится; но я сам хотел бы поговорить с Великой Сциллой.
Он исполнил свое второе желание, но не первое, когда мы вернулись в лодку на реке.
Мы проплыли через дельту. Там река разбивается на пять больших потоков, сказал нам капитан, и так много маленьких, что никто не может их сосчитать. Они все равно постоянно меняют русло, сказал он, так что нам приходилось выбирать свой путь.
Сцилла вышла на бушприт. Он был длинный, и она дошла почти до самого конца. Я сел на большие резные поручни и свесил ноги вниз. Моя рана осталась на Синей, по большей части. Бинтов больше не было, я не истекал кровью, но она довольно сильно болела, и я не чувствовал себя сильным. Отец сказал, что я могу что-нибудь сделать, но он беспокоился, что я буду делать карты или что-то в этом роде. Поэтому я сделал пару маленьких предметов, которые, как мне казалось, не должны были беспокоить ни его, ни кого-либо другого, — коготь и морскую раковину. Ты делаешь их так: сводишь руки вместе и думаешь о том, чего ты хочешь, а потом медленно разводишь руки в стороны, смотря, чтобы все было правильно. Когда я получил то, что хотел, я бросил их обоих в воду.
Затем я огляделся, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за мной, и сделал Шкуру. Это было намного сложнее. Мне было приятно, что он со мной, что я могу сидеть и говорить с ним обо всем, но и держать его там было трудно, и через некоторое время я отпустил его. Теперь он говорит, что не помнит, как был там и о чем мы говорили.
Как бы там ни было, я запомнил его лучше, чем что-нибудь другое в своей жизни. Пока я удерживал воспоминания, он был рядом со мной. Но и дельта была интересна — все такое зеленое, разбитые корабли на островах, по большей части утопавшие в грязи, и еще маленькие лачуги, которые, казалось, даже не знали, что они были просто маленькими лачугами, сделанными из плавника и стоявшими недалеко от дворцов и фортов. Их стены накренились так сильно, что казалось, будто они не выдержат еще одного дня. Однажды я увидел там старую статую, и мне показалось, что, если бы я только мог поговорить с ней, это было бы самое чудесное событие в моей жизни, а потом я оглянулся, чтобы сказать что-то брату, но он уже почти ушел. Он быстро вернулся и сказал: «Извини!» Сразу после этого я его отпустил.
Дельта была заболоченной, а вода — черной. Раньше, наверное, я думал, что она казалась черной только потому, что была ночь, но теперь Красное солнце взошло, и она все еще была черной. Глядя на дельту, на эту яркую зелень повсюду, у меня возникло ощущение, что я смотрю на тело, настолько старое, что мох растет на его костях и твердой мертвой плоти. Примерно тогда же я увидел, что вокруг никого нет и в маленьких хижинах из плавника тоже никого нет; каменные крепости и дворцы сохранились, потому что они были построены лучше всего, а хижины — потому что в них не так давно жили люди и они не успели упасть. Но теперь они были пусты, а дома и строения, стоявшие между дворцами и маленькими лачугами, сгнили или, может быть, сгорели, и здесь уже никогда не будет никого, кроме таких людей, как мы.
Потом мы вышли из дельты в открытое море, которое они называют Океаном. Оно было и похоже на наше море, и не похоже. Если ты хотел найти сходство, то было очень много общих черт. Но если ты хотел найти различия, их было не меньше. Запах был совсем другой. Цвет тоже был не тот, но трудно было сказать, как именно он изменился. Возможно, главная разница — темное небо и звезды. Это море знало: наступает ночь, когда все умрет. Там было больше пены и, мне кажется, в этом море Красного солнца было больше соли.
Девушка на бушприте начала звать. Она не произнесла ни имени, ни чего-либо еще. Она не произнесла ни единого слова. Это было похоже на то, как люди сидят на песке, щелкая ракушками друг о друга и иногда дуя сквозь них. Это звучало совсем неплохо, почти как музыка. Только ты знал, что она что-то зовет, и, когда это появится, оно будет больше, чем что-либо другое, и тебе оно не понравится.
Это продолжалось очень долго, так долго, что я начал беспокоиться о нас в нашей лодке на Синей. Я думаю, что и Бэбби тоже, потому что пару раз он подходил к отцу и дергал его за рукав. Бэбби никогда не умел говорить, но обычно ты понимал, чего он хочет. Он обвязал вокруг себя кусок веревки и просунул за нее ножи, которые дал ему Отец.
Здесь я хочу сказать еще кое-что о ножах Бэбби. Возможно, это не самое лучшее место, но я хочу быть уверен, что говорю это так, чтобы все, кто это читает, поняли, и именно поэтому я пишу здесь. После того, как меня подстрелили и Джугану с Бэбби держали меня, Бэбби попытался улыбнуться мне. Обычно он не слишком хорошо улыбается, да и не очень старается. Но на этот раз он сделал это, я думаю, потому что знал, как мне больно, и хотел, чтобы я увидел, что он удерживает меня не из вредности, что он любит меня и пытается помочь. Люди охотятся на хузов, стреляют в них и едят. Сухожилие убил очень многих, как и я сам. Но после того, как я узнал Бэбби по-настоящему, я уже никогда не смогу сделать это снова.
Во всяком случае, рот у него был приоткрыт — а не только кончики губ приподняты, — и, заглянув в него, я увидел эти ножи. Из его нижней челюсти торчали большие режущие клыки. Изгиб был тот же самый, и форма почти та же, только ножи были длиннее. Клыки, которые он имел здесь, стали ножами на Витке красного солнца.
